Возвращение блудного сына. Рембранд ван Рейн
Апрель 1st 2010 -
Отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся.
Евангелие от Луки
Из большого фешенебельного амстердамского дома на Синт-Антониесбреестраат среди бела дня выносили мебель. Судебный исполнитель проворно перемещался между грузчиками, сверяя какие-то свои записи с тем, что навсегда покидало некогда уютную обстановку. «Так, что это у нас за ребенок...? Угу! Мальчик. Скульптура Микеланджело. Так. Рафаэль, Тициан, Дюрер, Джорджоне, Гольбейн… Хорошо! Поосторожней, любезный!» Помимо шедевров мирового искусства, в блокнот к этому прыткому мужчине попали восточные ковры, дорогие ткани, итальянские мраморы, коллекция оружия, зеркала, куча диковинок со всего света и прочий домашний скарб. Все это направлялось на городской аукцион, доходы от которого должны были отойти кредиторам Рембрандта Харменса ван Рейна. Для человека, чья прошлая жизнь уходила с молотка, знаменитый живописец держался очень неплохо, почти стоически. «Они думают лишить художника богатства, несчастные! Художника можно лишить имущества, но богатство – это его талант!» К тому же власти обошлись с Рембрандтом довольно гуманно. Он был в долгах, как в шелках, а основным источником погашения его задолженностей были новые долги. По законам Республики Соединенных Провинций (так одно время называлась Голландия) его должны были лишить гражданских прав, как грешника, живущего не по средствам. Прав его не лишили и не исключили из гильдии живописцев. Конечно, неприятно было перебираться из респектабельного района в еврейский квартал, но зато он по-прежнему мог писать и даже продавать свои работы. Только бы страна не подкачала… А страна могла подкачать. Торговой империи приходил конец. Набирала силу новая морская держава – Англия. Войну за океанское владычество Голландия проиграла. За поражением на море пришел экономический кризис, финансовые неприятности, упадок общественного настроения. Заказов на портреты стало значительно меньше. У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. Евангелие от Луки Притчу о блудном сыне Христос рассказал книжникам и фарисеям, которые часто упрекали Учителя в том, что Он постоянно общается с мытарями и грешниками, принимает их и даже ест с ними. Рембрандт довольно часто вспоминал о ней, но, кажется, только сейчас он смог по-настоящему ее оценить. Правда жизни открывала ему всю глубину евангельских строк. Как часто он интересовался людьми, только когда они могли что-то дать. Тепло, ласку, навыки, хорошее настроение, деньги. Был важен не сам человек, а только его дары. «Ты зажился, старик! Пока ты умрешь, во мне увянет жизнь!» И вот теперь с ним поступали также неумолимо и жестоко, как некогда поступил со своим отцом блудный сын. Рембрандт появился на свет в 1606 году, в Лейдене. Он был младшим седьмым ребенком в довольно благополучной семье мельника Хармена Герритца. Это был очень верующий, добродетельный человек, считавший, что своим долгом служить ближним и обществу. Молодой Рейн смотрел на родителей как на идеальных христиан и не раз избирал их моделями для своих ранних библейских картин. Голландия в ту пору уже могла похвастаться широкой образованностью своего населения. Каждая деревенская девочка говорила по-французски, каждый мальчик – по латыни. Взрослого человека, не умевшего писать, здесь было не найти. Лейден к тому же славился своим университетом, по праву считавшимся одним из крупнейших центров европейского образования. Когда Рембрандту исполнилось четырнадцать лет, отец решил, что пора подумать о карьере сына, подкопил деньжат и отдал его учиться на филологический факультет университета. В этом уважаемом заведении юноша проучился ровно год. В 1621 году он неожиданно для всех бросает учебу и записывается в художники. В нем скоро обнаруживается талант, и молодой амбициозный живописец едет покорять Амстердам. Тогда этот большой торговый порт – неофициальная столица Голландии, центр культурной и, главное, хозяйственной жизни страны. Здесь контролируется обращение всех валют. Здесь делают деньги финансисты всего мира. Много денег. Типичный Нью-Йорк. Рембрандт берет его штурмом. Он начинает писать портреты. Платят хорошо. Богатые горожане выстраиваются в очереди. А он уже набрал такую силу, что денег ему мало — нужен подход. Проходит совсем немного времени, и роскошный Амстердам ему аплодирует, богатейший город мира лежит у ног сына лейденского мельника… Рембрандт решил, что такой большой художник, как он, должен с пониманием отнестись к проблемам своих будущих жизнеописателей. И начал создавать автопортреты, превзойдя в этом искусстве многих своих современников. Не менее ста картин он написал, глядя в зеркало. Когда он был занят этой важной работой, в прихожей часами могли ожидать даже самые богатые заказчики. Ему нравилось издеваться над ними. Он независимый художник. Когда ему предлагали поехать в Италию, чтобы усовершенствоваться в искусстве, он ответил, что слишком занят, и приобрел несколько работ Рафаэля, Тициана и Микеланджело. Когда ему заказывали античных красавиц, он выбирал себе в натурщицы самых дешевых обитательниц меблированных комнат, испытывая особое удовольствие от одной мысли о том, что какой-нибудь надутый пайщик текстильного синдиката будет показывать его гравюру компаньонам и говорить: «Приятно смотреть на древних гречанок, а наши-то – срам, да и только». Когда ему сказали, что «Распятие» написано неплохо, но мало кто захочет повесить такую картину у себя в столовой, он написал еще пять полотен из цикла«Страдания Христа», «Бурю на Галилейском озере» и «Сретенье». В 28 лет Рембрандт женился на двоюродной сестре богатейшего амстердамского, как мы сказали бы сейчас, арт-дилера Саскии ван Эйленбюрх. На свадьбе было все, как у людей: роскошный стол, оркестр, молодых поздравляли отцы города, сам господин бургомистр, финансисты, люди искусства. Было шумно и весело. Не было только его отца. В этом же году он закончил свой знаменитый «Автопортрет с Саскией». В 20 веке, когда для реставрации этой картины специалистам потребовался рентген, оказалось, что изначально вместо молодой жены на коленях у веселого художника сидела женщина с лютней. Само же полотно называлось так: «Блудный сын в далекой стороне»… Удача действительно ему улыбалась. Портреты шли нарасхват. Он наконец смог купить себе собственный дом. Правда, пришлось залезть в долги. Да и родственники Саскии, кажется, были не очень довольны его последним приобретением. Обвинили его в мотовстве. Ох уж эти родственники! Беда пришла, откуда не ждали. Умер их первый ребенок. Жена родила второго – умер и он. За ним третий. Выжил только четвертый малыш – Тит. Но умерла сама Саския, завещав все свое наследство сыну. Для ухода за мальчиком она завещала Рембрандту скромный пенсион, которого он автоматически лишался в случае повторного брака. Последняя воля жены сыграла в судьбе художника драматическую роль. Он влюбился в няню Тита Хендрикье Стоффельс, простую и добрую женщину, каких он помнил с детства. Они стали жить как муж и жена, но расписаться не могли. Их стали вызывать в Консисторию, требуя прекратить этот блуд. Общественный скандал не прибавил заказов. Долги росли. И в результате, Рембрандта вынудили продать дом со всем его содержимым. Единственным утешением его гражданского брака было то, что у Хендрикье, юридически совершенно посторонней, сохранилась возможность организовать общество по продаже произведений Рембрандта. Она ее использовала и наняла своего незаконного супруга на работу. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Евангелие от Луки Все эти долгие годы разлуки отец каждый день выходил на дорогу и все глядел, глядел с надеждой – не покажется ли его любимое дитя, не придет ли в себя его заблудившийся сын? И когда он увидел, наконец, своего отпрыска, оборванного, в лохмотьях, потерявшего все, он не дал ему попроситься в наемники. Мудрое, любящее сердце не могло такого позволить. Никаких упреков. Никаких доказательств раскаяния не надо. Если сын сумел преодолеть стыд и страх, чтобы вернуться, значит он прочно пришел домой. Ах, если бы отец был еще жив, — думал Рембрандт, — Лейден снова стал бы ему домом, а не этот холодный чужой равнодушный базар под названием Амстердам. Ах, если бы только он слушал старого Герритца, который всегда любил повторять одно изречение Христа: Всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое. Евангелие от Матфея Какое-то время Рембрандт продолжал вести прежний образ жизни. Каким-то чудом он продолжал занимать деньги под еще ненаписанные полотна, хотя, казалось, весь мир уже знал о его банкротстве. Находясь в крайне стесненном материальном положении он демонстративно приобрел несколько картин известных голландских художников (правда, заплатить за них обещал потом) и написал очередной автопортрет с огромной золотой цепью на шее. Этот символ достатка выглядел так натурально, что некоторые кредиторы пытались требовать у власти отобрать у Рембрандта цепь в счет погашения задолженностей. Понемногу художник начинает возвращаться к историческим картинам, словно отвечая на упреки голландского рынка искусств в том, что он давно уже не создает ничего значительного. Одни портреты. Примерно в это же время он пишет своего знаменитого «Польского всадника». Гордого юношу, отправляющегося покорять свет. Как и многие свои произведения, Рембрандт долго не выпускает «Всадника» из мастерской. Что-то переписывает, поправляет. Наконец, он дает картине второе название: «Путешествие блудного сына». Переехав в новый дом на Розенграхт, он стал жить так же как братья и сестры в Лейдене. Его окружали простые люди, ремесленники, мелкие торговцы, лавочники, бедные художники. Его ученики всегда очень удивлялись, как это херр Рембрандт запросто общается с людьми не своего круга. Хендрикье родила ему дочку Корнелию и они счастливо зажили вчетвером, маленькой, но очень дружной семьей. Рембрандт принялся за создание целого цикла картин на библейские и евангельские сюжеты. Голландия официально считалась веротерпимым государством, но на самом деле религиозная живопись всех раздражала – ее называли пережитками папизма. Так что эти работы почти не покупали. Ничего. Зато к ним можно было возвращаться снова и неторопливо доводить до совершенства. В притче о блудном сыне есть еще одно действующее лицо – Старший брат. Невидимый герой антиутопий. Когда он пришел с поля и узнал, что младший брат вернулся из далекой стороны домой, он не захотел его видеть. И старику пришлось упрашивать своего старшего сына, чтобы тот разделил общую радость. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Евангелие от Луки Сколько бы раз Рембрандт ни хотел приехать в родной город, он все время вспоминал о том, что его старшие братья могут произнести эти страшные слова. Да старший сын всегда все делал правильно, не преступал приказаний. Он не торопился. Знал, что рано или поздно вступит полноправным хозяином во владения отца. Он по праву заслужил эту награду и не собирается ее ни с кем делить. Таких людей церковь называет «святой» сатана. Потому что за внешним благочестием в них скрывается только гордость и холодный расчет. И нет в них никакой любви. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся. Евангелие от Луки Из небольшого домика на Розенграхт в еврейском квартале Амстердама выносили мебель. Судебный исполнитель переписывал то, что составляло имущество Рембрандта ван Рейна. Этих записей оказалось значительно меньше, чем 12 лет назад на Синт-Антониесбреестраат. Три комнаты, прихожая, кухня… Везде лишь самое необходимое для жизни. Два старых стола, четыре испанских стула, кровать, зеркало, еловый шкаф, Библия… и 22 законченных и незаконченных полотна. Нотариусы оценили имущество как бедное и опечатали комнаты первого этажа. На второй подниматься не стали из уважения к хозяину, который с умиротворенным и абсолютно спокойным лицом лежал там при свечах. Он умер накануне, так и не сумев заплатить по счетам. Отпевали его здесь же. На следующий день. Пастор соседней церквушки Вестеркерк в присутствии немногочисленных родственников, нескольких знакомых и соседей прочитал над усопшим разрешительную молитву и произнес небольшую речь. Выходя вслед за гробом на улицу он остановился у одного холста. – Это ведь «Возвращение блудного сына?» Все испугались, думая что пастор попеняет усопшему за его католические наклонности. Но он неожиданно сказал: «Это удивительная по своей доброте и нежности картина. Если бы, на ней было только два человека – отец и сын, – ее можно было бы назвать одним словом: Счастье». Это была предпоследняя работа Рембрандта. А рядом последний холст. «Симеон». На нем изображено мгновение удивительной встречи человека и Бога – Сретение. Праведного Симеона художник написал как раз в тот момент, когда он бережно берет на руки Младенца Христа, которого он ждал всю свою огромную, почти бесконечную жизнь, и произносит потрясающие слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. Евангелие от Луки Сделать отдельный пост и поставить ссылку Митрополит Сурожский Антоний
Триодь Постная Притча о Блудном сыне
(Лк. 15, 11–32) 26 февраля 1967 г. Сегодняшнее Евангелие говорит нам не только о грехе и покаянии, но и о прощении, которое нам дается Богом. Когда блудный сын, пришедший в себя путем страданий, обездоленности, одиночества, отверженности, направился к отчему дому и когда он был еще далеко от дома, хотя уже мог вдали видеть его очертания, отец, который, вероятно, много-много раз выходил и вглядывался вдаль, ожидая возвращения своего сына, – отец его увидел. И Евангелие нам говорит, что в сердце его загорелась жалость и ласка: “Сын его мил ему бе”, – и не ожидая его прихода, он, старик, оскорбленный, обездоленный грехом и бессердечием своего сына, устремился к нему навстречу и пал на его плечо головой, и обнял его, и поцеловал его. Так ли мы встречаем друг друга, когда видим, что издалека, из той далекой страны, куда каждого из нас в какой-то момент (а иногда и часто в жизни) уносит грех, из той далекой страны к нам возвращается бывший друг, знакомый, приятель, родной? Так ли мы его встречаем? Прежде всего, часто ли наша любовь остается такой непоколебимой, что мы постоянно выходим на порог нашего дома, общего дома, того дома, который значит, что мы – вместе, и глядим вдаль в надежде, что он вернется? И когда мы видим, что идет в нашу сторону человек, который был нам близок, но стал далеким, – часто ли бывает, что мы в сердце поражены огнем прежней любви, лаской, жалостью? И часто ли мы первыми устремляемся навстречу и не ожидаем ни слова сожаления, ни покаяния, ни признания: обымем человека, приласкаем, утешим его в том, что он оказался неверен в любви и в дружбе? Не чаще ли мы ведем себя, как тот сын, который ничем не был виноват перед своим отцом, и когда вернулся с поля, с работы, и услышал, что радость ликует в отчем доме, прежде чем причаститься этой радости, захотел узнать, чему там радуются: почему здесь радость вне меня?.. И когда узнал, что его младший брат, который погибал, теперь вернулся, он войти не захотел. Грешный брат его, поняв, что сделал, увидев состояние, в которое он пришел в далекой стране, преодолевая стыд и страх, преодолевая неуверенность в том, как его примут, пошел к отцу, а этот праведный стоит вне дома, где радуются, что погибший вернулся к жизни, и ждет, чтобы отец пришел его молить: Войди в общую радость! Я радуюсь, радуются слуги, радуется брат – приди, приобщись нашей радости... Отец даже не может его просить, чтобы он свою радость внес в общую радость, потому что ясно: никакой радости у этого праведного нет о том, что погибший спасся... И как говорит отец, и как говорит праведный сын! Обращаясь к отцу, этот праведный сын говорит, что за все годы добродетельной жизни, труда отец его не наградил – словно платного рабочего! – ничем, а когда вернулся “этот твой сын”, он заколол упитанного тельца... А отец ему отвечает: Разве нам не надо было радоваться, “когда твой брат вернулся?”... Праведный видит в блудном только согрешившего сына своего отца, которого за брата он уже не может принять, а отец ему напоминает, что если для него блудный – сын, то для праведника он – брат. Опять скажу: часто ли бывает, что мы воспринимаем человека согрешившего – даже не против нас, а вообще поступившего плохо – как своего брата? Не чаще ли мы говорим “твой сын” – презрительно и отвергающе? Часто ли мы признаем, что он мне все равно брат, он родной, он дорог отцу – значит, и мне должен быть бесконечно дорог?.. Но нет, мы подобны этому сыну, который воображал себя добродетельным, потому что был хорошим работником, хотя оставался чуждым всему духу отчему. И дальше еще одно. Отец не дает пришедшему сыну попроситься в работники; в работники он его не может принять, он его может принять только как вернувшегося сына. И он повелевает рабам: принесите первую его одежду – не самую лучшую одежду, которая найдется в доме, чтобы он чувствовал себя в чужой одежде на себя непохожим, а ту одежду, которую он носил до того, как стал чужим в этом доме, до того, как сбросил ее с плеч, чтобы нарядиться по-иностранному, по-иному. И когда он надел вместо своих лохмотьев старую свою одежду, которая прижилась к нему, которая легла на его тело уютно, отец повелел принести ему перстень: не просто кольцо, но тот перстень, которым человек в старое время, когда люди были неграмотны, запечатлевал каждое свое послание; перстень, который тому, кто им обладал, давал власть над человеком, власть жизни и власть смерти, власть его обездолить до конца, власть его опорочить. Почему отец это сделал? Почему он не стал сперва требовать доказательств, что сын покаялся? Потому что раз тот преодолел и стыд, и страх, чтобы вернуться, отец знал, что он прочно пришел домой. Так ли мы поступаем? Когда к нам приходит, возвращается человек, который когда-то был дорог и нас оскорбил или оскорбил кого-то нам даже не столь близкого, – отдаем ли мы все, что раньше было? Окутываем ли мы его в прежний теплый уют? Готовы ли мы дать ему перстень, которым он может запечатлеть в конце каждого письма нашу подпись? Нет – и потому примирение не прочно. Потому так страшно бывает идти мириться, что знаешь, что отца не встретишь, а встретишь ложную добродетель, ложную праведность, унижающую, оскорбительную праведность того, кто скажет: ты мне не брат, даже если Тот, как и меня, признает тебя Своим сыном... Подумайте над этим вопросом прощения, потому что скоро наступит Прощеное воскресенье: как бы оно не застало врасплох, как бы не оказалось, что мы не умеем прощать, и как бы это наше неумение не обратилось на нас, а не на тех, кого мы отвергаем и кого, за их покаяние, за страдания и слезы, за тугу душевную, уже простил и принял Господь. Аминь.
Притча о Блудном сыне
(Лк. 15, 11–32) 1969 г.
Какая дивная и какая страшная эта притча о блудном сыне, которую мы так хорошо знаем, так хорошо помним и которая каждый год возвращается к нам с новой силой – с новой силой, рождающейся и от более тяжелого, мучительного опыта греха, и от более изумленного сознания Божией милости и того, как нас принимает и восставляет Господь... Эта притча о многообразном грехе и одновременно о самой сущности греха. Открывается притча грехом в его наготе, в его абсолютности, в его дикой беспощадности. Младший сын приходит к отцу: он полон сил, полон желаний, он полон жажды жить, и не вмещается эта жажда, это желание, эта похоть жизни в рамки обычной домашней жизни. И не может он больше ждать, и отцу своему он говорит: Отец, ты зажился; пока ты умрешь, во мне увянет жизнь; за время, пока ты будешь жить и жить, а не умирать, я завяну. Умри, умри для меня, будь как мертвый! Ты мне не нужен, но то, что я от тебя могу получить, я могу теперь получить. То, что ты потом накопишь, мне не нужно, а то, что ты до сих пор накопил трудом, любовью, подвигом души, то все мне раздели, дай мне мою долю; а потом, жив ты или не жив, – мне все равно; передо мной – жизнь... Так говорим и мы по отношению к Богу; не так грубо, не так прямо, но так же жестоко. Все от Бога берем и уносим на страну далече, растратить, прожить. Забываем даже, что Он есть, для нас Он словно мертв в те моменты, когда мы от Него получили все, что нам нужно, чтобы жить на этой далекой, опустошающей стране. И идем, и живем, и богаты какое-то время; а потом беднеем, истощается украденное из Царства Небесного, унесенное, прибереженное, расточаемое. Пока мы еще богаты тем, что Отец дал, нас окружают такие же, как мы, которым до нас никакого нет дела, лишь бы поживиться: любовью ли нашей, беспечностью нашей, человеческим нашим теплом, умом, сердечностью, тем, что у нас есть, что бы это ни было. А когда истощится, начинает ветшать все, что из отцовского дома, от Бога было получено, тогда от нас отходят, потому что тот же закон, который мы применили по отношению к Отцу, действует и для нас. Нам до Него не было дела, лишь бы получить то, что Он может дать, – и другим до нас никакого нет дела, лишь бы попользоваться тем, что у нас есть из домашнего, отцовского богатства. И как часто мы отдаем самое драгоценное за бесценок, такие вещи, которые надо было хранить в сердце как самую святыню нашей жизни, легко отдаем, чтобы порадовать, повеселить, утешить: вот грех. А дальше мы видим другого человека, уже не младшего сына, а сына, который так и не понял того, что было между ним и его отцом. Он всегда был добротный сын, не отступал от воли отца, как он сам говорит: всю жизнь я был тебе рабом, как раб служил тебе, – потому что слово “работал” по-славянски сильное слово, именно от слова “раб”. Всю жизнь он чувствовал, что он просто работник своего отца, за кров, за пищу, за человеческое отношение, за привилегию, которую родство давало над рабами. И вот возвращается младший сын в лохмотьях; все потерял: радость потерял, право быть сыном потерял, как мы часто говорим – “все потеряли”. И в дверях его встречает отец, с любовью. А когда возвращается старший сын, тот, который всегда принадлежал дому, всегда был с отцом, никогда не отступил от правды этого дома, он слышит, что в дом пришел чужой, голодный, холодный, лишенный, который когда-то мог принадлежать этому дому, но ушел... И пусть бы себе оставался на стране далече, – нет, вернулся, истратил пол-имения, а теперь что? На остальное зарится, отнять хочет?.. И говорит он, как мы часто говорим: “Этот твой сын”; он не говорит “мой брат”; нет, он ему не брат, он чужой: этот твой сын, который все потратил с блудницами, вернулся, а ты праздник устраиваешь, радуешься, что какой-то чужой вернулся, а мне меньше от этого будет... И отец ему говорит ласково: Твой брат вернулся! Он был мертв – теперь он живой; он пропал – теперь он нашелся: разве нам не радоваться, разве нам не ликовать?.. Вот и посмотрим на себя, на кого мы похожи: на блудного или на праведного? И с горем можно заметить, что похожи и на блудного, и на праведника – во всем, что неправедно. Есть ли у нас праведность старшего сына и есть ли у нас доверчивое сыновство младшего? Младший старшего принял бы к себе, не отвернулся бы, он ему был не чужой. А отец – он одинаково принимает и того, и другого. Горем принимает одного – праведного; и радостью принимает другого, который сохранил в душе сознание, что у него есть отец, что к отцу он может вернуться, что есть дом, куда можно прийти. Он не подумал, что старший брат ему закроет дверь в лицо, он только подумал, что отец, который согласился умереть для него, даст ему жить. Вот и нам предлагается: Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы... Перед нами Отец, – но как жутко, что так часто рядом с Ним стоит каменный, черствый, как будто умерший душой старший сын, который всегда был в доме Отца, а теперь не хочет принимать чужого.
Аминь.
Притча о Блудном сыне
(Лк. 15, 11–32)
11 февраля 1990 г. Каким образом можно “перевести” эту притчу, такую богатую и такую дивную, в понятия, которые относятся непосредственно к нам? Сейчас я попробую сделать это еще раз. Как часто случается, что мы разрушаем глубокие, полные значения и смысла отношения, потому что привыкаем, что любящий нас человек дает, дает щедро, дает постоянно, никогда не вспомнив о себе: просто дает; и как легко постепенно забыть человека, помня только дар. Это случилось с блудным сыном, но это случается так постоянно в наших человеческих взаимоотношениях. Взаимоотношения устанавливаются, потому что каким-то чудом мы вдруг человека увидим, действительно видим человека очами души во всей его красоте, в полном значении этого слова; и затем этот человек являет жизнь и величие, и щедрость души, и жертвенность. А потом постепенно человек для нас все больше утрачивает значение, а дары его – или ее – становятся все более вседовлеющими. Я не имею в виду дары вещественные; я имею в виду тепло, и ласку, и понимание, и столько других вещей. Источник забывается, обесценивается, и “важна” только вода, текущая из него ручейками. Если мы и дальше продолжаем так относиться, то мы все больше и больше отрываемся от человека; человек существует для нас все меньше и меньше. Блудный сын сказал своему отцу: Отдай мне то, что будет моим, когда ты умрешь; иными словами – “Давай согласимся, что ты больше для меня не существуешь и мне нужно только то, что ты можешь дать”. И, как блудный сын, мы тогда некоторое время живем из полученных даров; наше сердце еще согрето теплом, которое было нам дано, наш ум все еще живет богатством былого общения. Но постепенно и это истощается, потому что уже не питается от источника; а затем превращается в воспоминание. А дальше – угасает и воспоминание, и мы делаемся голодными. Все то время, что мы могли проживать полученные дары, мы были окружены людьми, которые хотели поживиться от того, что мы получили: мы были, как блудный сын, окружены людьми, которые облепляли его, пока он был богат богатством своего отца. Но когда ничего от богатства не осталось, они отпали. И оскудение вошло в его жизнь вторично: он отверг одночеловеческое взаимоотношение, а теперь он был отвергнут другими; он остался один... Он старался как-то пропитаться, но питаться было нечем, и он ходил изголодавшимся. И вот часто в нашей жизни случается, что, оторвавшись от источника взаимоотношений, оказавшись отвергнутыми теми, которые думали, что они могут бесконечно пить от ручейков, струящихся через нас, мы оказываемся изголодавшимися. Если бы только на мгновение мы могли осознать, что забытое и утраченное нами – это качество живых отношений с Богом и живых отношений с людьми, которые нас окружают! Мы не можем всю жизнь жить на подарках: жизнь возможна только в отношении к Богу и в отношении к людям, как бы в непрерывном взаимообмене, когда мы столько же податели, сколько и прииматели щедрости людской и Божией. Но когда нам голодно, когда мы в отчаянии, когда мы, изголодавшись, умираем – всегда ли мы вспоминаем, что мы отвернулись от Бога, от Живого Бога? Что мы отвергли живой Хлеб Небесный? Что мы создали с окружающими людьми ложные отношения, раздавая то, что было не наше, что было взято в то мгновение, когда оно было дано? И тогда, значит, настало время нам задуматься глубоко и внимательно над самими собой и понять, что мы согрешили против Неба и согрешили против отца, против брата, против ближнего, против сестры – против всякого вокруг нас. Согрешили, значит порвали связь, стремясь освободиться от них – нет, не совсем: стараясь не иметь с ними отношений дарующего, а относясь, как побирушка, пиявка. И тогда, значит, настало время возвращаться: домой, туда, к тем, кто питал нас, давал щедро, заботился, и, в конечном итоге, – к Богу, Источнику всех благ. Но так часто, пытаясь вернуться, мы встречаем не отца заблудшего сына: мы встречаем старшего брата, того, который никогда не имел подлинного взаимоотношения любви, дружбы ни с нами, ни с отцом. Мы встречаем того, который может похвалиться, что он всегда был добросовестным, честно “работал” в доме отца, делал все, что нужно, – но безразлично: выполнял, как выполняют обязанность, которой не избежишь, или же как сделку, как работу за плату, работу ради обеспеченности, труд в обмен за принадлежность к “дому”, взамен за обеспеченность. Надо нам задуматься над этим, потому что в нашем опыте человеческих отношений мы не всегда только блудный сын; мы так часто являемся старшим братом, и приходящего к нам и говорящего: “Я выпал из общения с тобой, по своей вине, я вел – или вела – себя паразитом, я хочу теперь быть другом!” – встречаем словами, или жестом: “Было время, я тебе был другом! Было время – мы жили в общении, которое мне было драгоценно; ты разбил, разбила его! Раны мои зажили, не хочу я больше раскрыться! Для меня ты – прошлое; ты мертв, мертва; иди к другим, чтобы они вернули тебя к жизни”... Как часто мы являемся старшим братом?! И как непохоже на отца мы поступаем, который просто ни в какую минуту не переставал любить заблудшего сына, даже в момент, когда этот заблудший отрекся от него, отверг его, ждал “когда же ты умрешь”, чтобы распоряжаться всем, что этот человек накопил годами труда, годами мудрости, годами жертвенной любви. Отец никогда не переставал любить; старший брат перестал – или, вернее, никогда и не любил, только имел “деловые” отношения с теми, кто окружал его. А отец – это тот, который бежит, чтобы встретить заблудшего; случалось ли нам когда-либо поступать так? Когда кто-то оскорбил нас глубоко, жестоко – сделали ли мы когда-либо первый шаг, помня, что потерпевшему обиду легче сделать первый шаг, потому что он не унизителен, он не чреват страхом: а вдруг меня отвергнут? – тогда как обидчик в ужасе от предстоящего унижения, а может быть, и отвержения... Сделали ли мы когда-либо первый шаг, чтобы вернуть к жизни того, кто духовно, человечески мертв? Готовы ли мы были дать ему его первую одежду, окутать его былым взаимоотношением? Готовы ли мы были доверить ему наш перстень, дающий ему власть над нашей личностью, нашим имуществом, нашей честью, когда он промотал наше сокровище, унизил нас, обокрал нас? Дали ли мы ему, как говорит притча, обувь на ноги его, чтобы он мог ходить, и ходить безопасно? Задумаемся в таких категориях; и если мы так задумаемся, каждый из нас сможет обнаружить, на чем он стоит: у всех нас переплетаются все элементы этой трагической и дивной притчи. Но недостаточно обнаружить это: обнаружив, кто мы, мы должны сделать что-то; мы должны принять решение, мы должны отречься от той личности, которой мы были до сих пор,вернуться и просить о прощении, о милости. Просить прощения у Бога – да; но это легко, потому что Бог видимо, осязаемо никогда не отсылает нас пустыми от Себя, никогда не говорит нам: “Уйди от Меня!” – но прощение у тех, кого мы оскорбили, и которые обидели нас. Подумаем над этим. Через неделю мы будем вспоминать падение человека: как человечество утратило рай, единство с Богом, единство друг со другом, гармонию с тварным миром – все потеряло; сегодня – последнее предостережение: мы можемсделать что-то в течение наступающей недели; не все, но что-то, так что когда мы предстанем перед Судом, мы бы взглянули на Судию и сказали: “Оправдания мне нет; но я сделал, что мог: помилуй меня и спаси!” Аминь.