Горе имеем сердца. (Пушкин на войне)
Апрель 16th 2010 -
Путешествие в Арзрум. Монастырь на Казбеке
И сотворит Господь над всяким местом горы Сиона и над собраниями ее облако и дым во время дня и блистание пылающего огня во время ночи; ибо над всем чтимым будет покров. И будет шатер для осенения днем от зноя и для убежища и защиты от непогод и дождя.
Книга пророка Исаии
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет Вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!
Горе имеем сердца!
Весною 1828 года, зайдя в танцкласс Иогеля, Пушкин увидел шестнадцатилетнюю Наташу. Через год, после еще одной встречи на балу, он прислал к Гончаровым сватов. И получил полусогласие, с оговоркой на юный возраст и просьбой подождать.
В ту же ночь окрыленный надеждой и вместе с тем, как он признавался, испытывая «невольную тревогу, которая гнала его прочь из Москвы», Пушкин выехал на войну. В дороге он дурачился со скуки – писал мелом стихи и карикатуры на дверях почтовых станций. Сторожа, сердясь, стирали тряпкой его творения. Однажды молодые офицеры стали со смехом внушать ворчливому инвалиду: «Что ты делаешь, ведь это Пушкин рисовал». Старик сердито отвечал: «А по мне хоть Пушкин, хоть Кукушкин, а казенный дом нечего пачкать». Но вот, наконец, весною 29-го Александр Сергеевич вступает в долину Дарьяла.
«Кавказ нас принял в свое святилище. Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь. Ущелие извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестию природы. Погода была пасмурная; облака тяжело тянулись около черных вершин. Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину Рембрандта. К тому же и ущелье освещено совершенно в его вкусе… Скоро притупляются впечатления. Едва прошли сутки, и уже рев Терека и его безобразные водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как, некогда, плыл мимо Чатырдага».
Он и сам толком не знал, зачем едет. И засиделся, и друзей хотелось повидать, и надо было, как блудному сыну, прейти в себя перед женитьбой. Минувший год окунул его в крайнее нецеломудрие и измучил постоянными мыслями о смерти: «День каждый, каждую годину, привык я думой провождать, грядущей смерти годовщину меж их стараясь угадать».
Уже был написан «Пророк» и «Борис Годунов», но вместе с тем и «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана». В те времена библейский Эдем связывали с Арзрумом – древней Грузией, которую русская армия освобождала теперь от турок. Из этой области вытекают четыре реки: Тигр, Ефрат, Кура и Аракс. Первые две упоминаются в Книге Бытия, две другие неизвестны, но вполне могли иметь исток именно здесь.
Тифлис. 1820-е
Подъезжая к «миловидной Грузии, с ее садами, ее светлыми долинами, орошаемыми веселой Арагвой, ее зелеными долинами и обитаемыми скалами», Александр Сергеевич с восхищением чувствовал, что не ошибся, что здесь может произойти перелом в его внутренней войне.
«Казаки разбудили меня на заре. Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. „Что за гора?“ — спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: „это Арарат“. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана, и голубицу излетающих, символы казни и примирения…»
По дороге к Карсу, недалеко от крепости Гергеры Пушкин увидел, как два вола тащат в гору арбу. Повозку сопровождали несколько военных. «Откуда вы?» «Из Тегерана». «Что вы везете?» «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, — пишет Пушкин, — которое препровождали в Тифлис.
Весь этот возвышенный эпизод, от начала до конца, Александр Сергеевич выдумал. На самом деле, тело Грибоедова сопровождал почетный кортеж, целая траурная процессия, и было это за месяц до того, как путешественник Пушкин покинул Тифлис. Но поэт Пушкин, жаждавший очищения, конечно, встретился с покойным Александром Сергеевичем, потому что его путь он мечтал пройти сам.
«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию; уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях… Женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
Перед путешествием на войну Пушкин пишет свое знаменитое «Поэт и толпа». Встреча с Грибоедовым, красной нитью проходящая сквозь «Арзрум» – продолжение темы гонимого пророка; «ума, отверженного Россией». «Замечательные люди, — заключает Александр Сергеевич, — исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
Они подали заявление о приеме на службу в Иностранной Коллегии в один день. Тогда и познакомились, но коротко сошлись лишь десять лет спустя, в Петербурге, где они жили в одной гостинице и всюду ходили вместе. Они оба любили Кюхельбекера, сидевшего теперь в одиночке, и царя Давида, с которого оба во всем желали брать пример.
Тебе певцу, тебе герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир:
Но и по этой службе трудной,
И тут, о мой наездник чудный,
Ты мой отец и командир.
Это стихотворение Пушкин посвятил Денису Давыдову, в самом имени которого он тоже видел покров святого псалмопевца. Он мог надписать его и Грибоедову, а мог бы – и самому Давиду.
«Не могу описать моего удивления и радости, — пишет Михаил Пущин, — когда Пушкин бросился меня целовать, и первый вопрос его был: «Ну, скажи, Пущин, где турки? Увижу ли я их? Я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и с оружием в руках. Пушкин радовался тому ощущению, которое его ожидает». Но воевать Александру Сергеевичу пришлось недолго. Турки отступали без сражений. Был только один бой, в котором он участвовал.
Он скакал по полю битвы в пиджачке и маленьком цилиндре на голове, устремляясь вперед передовых отрядов. Казаки с удивлением смотрели на этого безумного штатского и прозвали его драгунским батюшкой. Он вовсе не был похож на капеллана, он рассуждал духовно.
«Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, незнающим грамоты. Кто из вас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии, Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи – но оживленным теплым усердием и смиренномудрием?»
Солдаты хорошо его понимали, офицеры, за внешним ребячеством, – похуже. Так что, проповедуя Евангелие, в путевых своих записках, он будет немного оправдываться перед ними:
«Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей Истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается».
Не обошлось без недоразумений. Один молодой поклонник, искренне желая сделать поэту приятное, начал читать отрывок из его юношеской поэмы «Гавриилиада». Как рассказывал очевидец, «Пушкин вспыхнул, в лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин говорил, что дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в молодости».
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
27 июня 1829 года русские войска вошли в Арзрум. Среди пленных был старик паша. Увидев штатского среди военных, он спросил, кто это такой. «Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет отечества, ни благ земных, и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и все ему поклоняются». Выходя из палатки, я увидел молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиной в руке и мехом за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был мой брат, дервиш, пришедший поприветствовать победителя. Его насилу отогнали».
Взятие Арзрума
«Был и я среди донцов, Гнал и я османов шайку; В память битвы и шатров
Я домой привез нагайку». Это стихотворение, да еще «Опять увенчаны мы славой» — написал Александр Сергеевич про конечный пункт своего похода. Сам город никакого впечатления на него не произвел: «В Арзруме ни за какие деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного городка Псковской губернии… Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне язык. (Они принимают всякого франка за лекаря). Это мне надоело, и я готов был отвечать им тем же». Еще он посетил «харем» и грязную народную баню, и, решив, что война окончена, 1 августа вернулся в Тифлис, где при «звуке музыки и песен грузинских провел он несколько вечеров в садах, в веселом и любезном обществе».
Накануне Грузия торжественно простилась с Грибоедовым. Он видел Нину, видел ее отца Александра Чавчавадзе – людей, в чьей любви окрепла вера его ушедшего друга. Он не пишет об этом, но нет сомнения, что дорогого гостя возили по святым местам, говорили с ним о Церкви и обсуждали его Призвание и помолвку с Наташей.
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может
В стихах, родившихся здесь, следы долгих бесед о Горнем мире. О свете Преображения, «сияющем вечными лучами», о том благодатном Облаке, всегда покрывающем церковный шатёр, которым Господь давал Израилю ощутить Свое присутствие во время Исхода, и во время освящения Храма, и на горе Фавор. И о служении пророка, от которого, как говорит мудрейший царь Соломон, Бог просит только одного: «Сын мой! отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои».
Прощаясь с Кавказом, как оказалось навсегда, Пушкин записал в свой дневник: «Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками...»
Что именно произошло с ним в Грузии, Александр Сергеевич сохранит в тайне. Но ровно через год он закажет для себя акварель с видом Дарьяльского ущелья. А еще через два – Никанор Чернецов подарит Пушкину масляную картину Дарьяла, которая будет висеть в его кабинете всегда. Рассказ о своем «Путешествии в Арзрум» он опубликовал только 36-ом, в журнале «Современник» под номером «1», но первый отчет об итоге этого паломничества дал свету сразу по возвращении, написав в духе Рембрандта «Воспоминания в Царском селе»…
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев, наконец, родимую обитель,
Главой поник и зарыдал
Метки: Монастырь
Елена сказал:
Апрель 17th, 2010 at 16:02
+++++ Огромная благодарность за видео.