О «литургическом возрождении» и «индивидуальном религиозном возрастании»
Февраль 20th 2010 -
Протоиерей Владимир (Правдолюбов)
I
Мои размышления на эти темы возникли после прочтения статьи сербского богослова господина Миладина Митровича: «Понимание литургического обновления» (сайт «Богослов.ru» от 14.02.08).
Поводом для его трактата послужила самовольная реформа богослужения в некоторых епархиях Сербской Церкви и решение по этому вопросу Архиерейского Собора СПЦ от 25 мая 2007 года, предписывающее «учитывать практику и опыт всех Поместных Православных Церквей, духовное состояние народа и готовность священства к изменениям и реформам, которые были проведены и происходят сегодня».
В духе этого решения г. Митрович в конце своей статьи заявляет: «Надо всячески стремиться к возвращению к древней практике. Однако подобное возвращение в Церкви не может быть произвольным действием того или иного епископа или иерея, но может быть осуществлено только в согласии с всеобщим решением соборного разума». В этом резюме есть положительная и отрицательная стороны. Положительная — мягкая отповедь сербским — и нашим! — самовольным реформаторам. Отрицательная — идея возвращения к практике (подчеркиваю — практике!) Древней Церкви. Здесь два момента. Во-первых эта идея неосуществима. Кто из древних вернулся к нам, чтобы научить нас своей практике богослужения? А без них — кто может сказать, какова была эта практика? Во-вторых это возвращение к древней практике и не нужно. Современная практика сложилась под воздействием Святого Духа, непрерывно пребывающего в Церкви с древности до наших дней, и она так же свята и спасительна, как и древняя.
Но посмотрим, как пришел автор к этому выводу. Он говорит о двух аспектах богослужения. Первый — внешний, касающийся обрядовых изменений, т.е. практический. Сюда, в частности, входят отмена тропаря 3-го часа в Евхаристическом каноне и открытые Царские Врата в течение всей Литургии с целью приблизить службу к молящимся и нейтрализовать наличие иконостаса, якобы мешающего общению священнослужителей с молящимся народом. Я довольно давно — с 1987 года — служу с открытыми Царскими Вратами (т.к. мне разъяснено, что я имею не только право, но и обязанность так служить). И до сих пор мне неловко от мысли, что вместо Царских Врат молящиеся созерцают мою спину, правда, прикрытую фелонью. Что касается тропаря 3-го часа, то я очень благодарен тому, кто это ввел. Ведь в Евхаристическом каноне молимся Отцу, вспоминаем Сына, а Духу Святому — Совершителю Таинства — уделено только три упоминания. Это достаточно для духоносных святителей Василия Великого и Иоанна Златоуста, но — сознаюсь! — недостаточно для меня. И очень — говорю о себе — вдохновляет меня эта остановка перед самыми главными словами Евхаристического канона и подготовка к ним молитвою о Святом Духе — достаточно краткой, чтобы из-за нее не потерялась связь между частями Евхаристического канона — и достаточно длительной, чтобы проникнуться мыслью, что я — только орудие, а совершает Таинство Дух Святой. Так что я далек от готовности к таким реформам. Надеюсь, что и мои сослуживцы — тоже.
Со вторым аспектом — внутренним, дело обстоит гораздо хуже. Говоря о нем, автор повторяет экклезиологическую ересь богослова Парижской школы прот. А. Шмемана. Увлекаясь борьбой с практическими последствиями его учения (в частности — о сверхчастом причащении), мы забываем, на чем они основываются. Эта основа кратко сформулирована в статье г. Митровича, и автор её надеется, что с усвоением этой основы Церковь легко смирится и с изменениями, которые вносят в Литургию реформаторы. Вот его слова: «Вместо христианства вселенского, космического явилось христианство индивидуальное». И еще: «Евхаристия должна была бы прекратить восприниматься как начало, движущее индивидуальное религиозное возрастание, но быть утверждена как общественное Таинство».
Первой составляющей ереси является утверждение, что христианство современное (православное!) отлично от древнего. По Шмеману, Церковь «больна подспудной шизофренией», что является хулой на Духа Святого, сохраняющего Церковь неповрежденной и не одоленной вратами ада.
Вторая составляющая — отделение вселенского значения Литургии, что якобы было присуще Древней Церкви и утеряно современной, от индивидуального религиозного возрастания, которое якобы отсутствовало в Древней Церкви и появилось позже как болезненное явление, искажающее самый смысл и характер Литургии.
На самом же деле, чем больше мы осознаем вселенское (точнее: божественное) значение Литургии, перед которой «ангелы в страхе лица закрывают», тем острее в нас сознание нашего окаянства и недостоинства, побуждающее нас исполнять слова Спасителя: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7, 13–14.)
Ощущение, что Литургия совершается за всю вселенную и одновременно за меня, во очищение моих грехов, так что вселенная не заслоняет меня от Бога Спаса нашего, было присуще Древней Церкви и благоговейно сохраняется и Церковью современной, точнее: Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церковью. Пред Телом и Кровию Христовыми, только что появившимися на Престоле, мы молимся: «Помяни, Господи, святую Твою Соборную и Апостольскую Церковь, юже от конец даже до конец вселенная… Помяни, Господи, по множеству щедрот Твоих, и мое недостоинство, прости ми всякое согрешение, вольное же и невольное, и да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Твоего Духа от предлежащих Даров» (Литургия св. Василия Великого).
Очень хорошо это ощущение передано в статье (или рассказе?) «Исповедь плохого священника» («Встреча», 2007, № 1 (24), с. 36): «Господь по милости Своей сохранял меня от того, чтобы я имел канонические препятствия к служению у престола. Но кроме так называемых смертных грехов, можно переполнять чашу долготерпения Божия еще много чем, и я никому не пожелаю испытать то состояние, когда душа переполнена мерзостью сверху донизу, и ты понимаешь, что стать пред престолом ты просто не можешь, не сможешь прикоснуться к Чаше с Телом и Кровью Господа, но — этой Литургии ждут твои прихожане, среди которых ты более всех недостоин этого Таинства, а именно ты и должен его совершать». То есть, чем более человек понимает величие Литургии, ее «вселенский», «космический» характер, тем ярче проступает в нем желание личного очищения, «индивидуального религиозного возрастания».
Евангельский мытарь (Лк. 18, 13) оттого не смел поднять глаза к небу, что, в отличие от фарисея, отчетливо представлял себе величие Божие и святость храма Его. И так было во все времена — и древние, и новые. Практическое последствие принятия еретического учения о. Шмемана — потеря благоговения и отрицание подвига христианского, что мы ярко видим в общине о. Георгия Кочеткова: вместо страха Божия — агрессивная любовь, являющаяся издевательством над той любовью, которая венчает крестный подвиг православного подвижника (см.: «Благодатный Огонь», 2007, № 16, с. 64–65). Так что ни теоретически, ни практически богослужебные реформы Церкви не нужны.
Мы должны быть благодарны господину Митровичу за его четкую формулировку — «индивидуальное религиозное возрастание». Оно — это возрастание — должно быть главной целью жизни каждого православного христианина. Оно невозможно без Бога, но Бог со Своей стороны все сделал (и делает), что необходимо человеку для «индивидуального религиозного возрастания». Дело за нами. Это мы должны найти тесные врата и идти узким путем, ведущим в жизнь (см. Мф. 7, 13–14). Это мы должны — каждый в индивидуальном порядке — взять крест своего личного подвига и идти за Христом (см. Мф. 16, 24–27). Этого требует от нас Бог. А Его апостолы указывают нам, как это осуществить. Например: «Как от Божественной силы Его даровано нам все потребное для жизни и благочестия…, то вы, прилагая к сему все старание, покажите в вере вашей добродетель, в добродетели рассудительность, в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь. Если это в вас есть и умножается, то вы не останетесь без успеха и плода в познании Господа нашего Иисуса Христа; А в ком нет сего, тот слеп, закрыл глаза, забыл об очищении прежних грехов своих» (2 Пет. 1, 3–9). Так что тот, кто говорит, что «индивидуальное религиозное возрастание» не было присуще Церкви изначала, а является искажением Христова учения, не только свои глаза закрыл, но и наши закрыть старается. Это происходит или от неразумия (как в случае с г. Митровичем), или от нежелания «индивидуального религиозного возрастания» и даже ненависти к нему. Это, как оказалось, характерно для о. Александра Шмемана. «Я не люблю, не могу любить Православной Церкви… и бабьего благочестия». «Я все больше и больше не люблю Византии, Древней Руси, Афона, то есть всего того, что для всех — синоним Православия» — пишет он в своих дневниках (Цит. по: «Благодатный Огонь», 2007, № 16, с. 30–32).
Последователи о. А. Шмемана очень четко и ясно формулируют его еретические воззрения (пример — «индивидуальное религиозное возрастание»). Не так действует он сам. Он маскирует, может быть, бессознательно, свой еретический яд потоком благочестивых фраз и бесспорных положений. Поэтому я, прочитав по необходимости его книгу «Евхаристия» и наткнувшись там на кощунственные речи о исповеди как «билете на причастие» и о «шизофрении» нашей святой Церкви, больше его книги стараюсь не читать. Я боюсь неприметно принять в душу какое-то скрытое кощунство или еретическую мысль. Но жизнь поневоле сталкивает меня с его высказываниями. На масленице 2008 года я слушал передачу телекомпании «Союз» (Екатеринбург). Говорила о посте одна дама, знакомая мне по прежде бывшим передачам, которые мне в основном нравились. И вот она чуть ли не как святых отцов процитировала то, что говорил о посте о. Александр Шмеман. Он очень благочестиво и красиво говорил о духовном посте — и говорил так, будто духовный пост всеми кроме него забыт. Но это — полбеды! Далее он резко противопоставил посту духовному пост телесный (обычный его прием — разделить единое на части и столкнуть их в якобы непримиримом противоречии) и заявил, что соблюдение поста телесного без поста духовного есть лицемерие! Мои нервы не выдержали, и я отключил телевизор. А жаль! — Надо было дослушать до конца. Ужаснувшее меня словечко «лицемерие» могло легко проскочить мимо внимания слушателей, оставив отпечаток только в подсознании, в виде мысли: так ли обязателен и нужен пост телесный? И если заботы — научные, производственные, коммерческие — поглощают все внимание и не дают места посту духовному, стоит ли «лицемерить», соблюдая пост телесный? Но пост телесный неотделим от духовного, по крайней мере, от таких его граней, как послушание, воздержание, терпение (см. 2 Пет. 1, 6). А нарушение телесного поста — это (по слову святителя Феофана Затворника) «пощечина Матери Церкви».
Только одно может нанести вред вместо пользы от телесного поста (как, впрочем, и от духовного и от всех прочих добродетелей) — это гордость, отсутствие смирения.
Так столкнул о. Шмеман пост телесный с постом духовным. Следуя о. Шмеману, и г. Митрович противопоставляет Евхаристию как «общественное Таинство» ее значению для «индивидуального религиозного возрастания». Это полностью соответствует учению о. А. Шмемана, на что указывает в статье «Экуменика на фоне православной литургики» прот. Михаил Помазанский («Благодатный Огонь», 2004, № 12).
Прот. А. Шмеман пишет: «В ранней Церкви Евхаристия имела совсем иной смысл, чем какой она получила впоследствии. Евхаристия была выражением экклезиологического соборного единения верующих, то была радостная трапеза Господня… В IV же веке… произошло резкое перерождение первоначального характера Евхаристии. Ей дано было “освятительно-индивидуальное” понимание, и это было результатом двух напластований, сначала мистериального, потом — монашески-аскетического».
В этих словах я, во-первых, вижу, мягко говоря, нелюбовь о. Шмемана к аскетизму и монашеству. Он считает, что аскетические подвиги гасят радость, а на самом деле без них настоящая радость невозможна. Во-вторых, здесь содержится клевета на Церковь — якобы она литургически переменилась, восприняв в себя идеи языческих мистерий. Опять-таки это хула на Духа Святого, живущего в Церкви и сохраняющего ее от искажений ее учения и литургической жизни. В-третьих, он на первое место ставит «соборное единение верующих», а «индивидуальное религиозное возрастание» или оттесняет на второй план, или даже отвергает как результат «перерождения» Церкви. Поэтому я очень рад словам о. Михаила Помазанского, ставящим все на свое место: «Вопреки утверждениям этой историко-литургической школы, индивидуально-освятительное значение таинства Евхаристии, т.е. значение не только соединения верующих между собою, но прежде всего единения каждого верующего человека со Христом через вкушение Его Тела и Крови, совершенно определенно выражено Апостолом в 10–11-х главах 1-го послания к Коринфянам: “Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет от чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны, и не мало умирает” (11, 27–30)» («Благодатный Огонь», 2004, № 12, с. 101).
Считается (хотя твердо мы этого не знаем), что коринфяне на вечерях любви причащались все без исключения. Апостол говорит, что некоторые причастились недостойно. Соединились ли они с Христом? Конечно, нет! А друг с другом? Тоже нет! Ясно, что ежелитургийное причащение всех без рассуждения и самоиспытания — хотя и предпринимается с целью создания единства общины, этой цели не достигает. Причащение — это не совместное чаепитие. Это — акт, требующий от каждого причастника предельного благоговения и трепета, максимально возможной чистоты духа (и, конечно, тела) и примирения со всеми. Тогда причастник — в индивидуальном порядке! — соединится со Христом. А через Него — со всеми, кто причащается Св. Даров не в осуждение себе. Это единство верующих во Христе похоже на единство семьи. Родители и дети образуют единую семью (в идеале — малую Церковь) — и странно было бы задаваться вопросом — кто кому ближе. Но если все же этим вопросом заняться и вдуматься, окажется, что дети ближе родителям, чем друг другу. Более того, родственная близость братьев и сестер возникает не сама по себе — ее причиной является факт их рождения от одних и тех же родителей. Подобно этому, и наше «индивидуальное» стремление привиться к Лозе — Христу (см. Ин. 15, 1–8) есть единственный путь к нашему единству с братьями во Христе. Конечно, единство Церкви более полно, чем единство семьи. Это — единство частей единого организма.
Итак, еще раз зададимся вопросом: какова цель нашего «индивидуального религиозного возрастания»? Это — переход от греха к святости. Его промежуточная цель — очищение себя от всякой скверны и возрастание в добродетели, т.е. в исполнении заповедей Божиих. Конечная цель — в Богообщении, которое совершается через Господа Иисуса Христа. Он говорит: «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14,6). А каковы же средства, ведущие меня к единению со Христом и Его Церковью? Конечно, мое произволение, мое ревностное желание. Я сам должен определиться и всей душой стремиться к Богообщению — и понимать, что это требует полного самоотречения, подвига, «сораспятия» Христу. Это совершенно необходимо. Без этого такой великой цели не достигнешь. Но в то же время этого крайне недостаточно. Главное делает Сам Господь через Церковь, которую Он создал для моего «индивидуального религиозного возрастания». Без Церкви нет спасения.
Церковь можно рассматривать с двух сторон: внешней и внутренней. Внутренне, невидимо — Церковь есть Тело, Глава которого Христос. Но есть и внешняя сторона, видимая, ощутимая в истории. Вот как определяет эту историческую Церковь в своем катехизисе святитель Филарет Московский: «Церковь есть от Бога установленное общество людей, соединенных Православной верой, Законом Божиим, священноначалием и Таинствами». Именно эта видимая Церковь есть «столп и утверждение истины» (1 Тим. 3, 15), что особенно важно в мире, задыхающемся от лжи. Это ей принадлежит окончательный суд в человеческих спорах: «…скажи Церкви; а если не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18, 15–17). Этими словами указывается еще одно свойство Церкви — ее конечная непогрешимость, которая принадлежит не отдельно взятому архиерею, даже если он святой, а всей Церкви в совокупности в каждый момент ее исторического бытия. Яркий пример — история церковных расколов в XX веке. Как было можно разобраться в них рядовому члену Церкви? Однако же, разобрались. Отпали от Церкви в незначительном количестве или ее тайные враги, или загордившиеся. Смиренные подчас мучительно искали истину — и нашли ее, делая бесплодными ухищрения организаторов этих расколов. Это произошло потому, что именно ей, земной, исторической Церкви обещано, что «врата ада не одолеют ее» (Мф. 16, 18). Все это в видимой Церкви совершает невидимо присутствующая в ней благодать Святого Духа. Отсюда еще одна особенность исторической Церкви — ее иерархия. Благодать Святого Духа подается не через каждого члена Церкви. Это ясно видно из того факта, что диакон Филипп, крестивший некоторых самарян, не мог сообщить им дар Святого Духа. Пришлось придти апостолам — Петру и Иоанну (см. Деян. 8, 12–17). Еще яснее власть иерархическая видна из последующего факта: некто Симон волхв принес апостолам деньги, чтобы они и ему дали тот дар, который имели сами. «Петр сказал ему: серебро твое да будет в погибель с тобою, потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги» (Деян. 8, 20). А достойным (некоторым, не всем) они этот дар передавали, и с непрерывной преемственностью этот дар передается до сих пор: при освящении Св. Мира и при рукоположении епископов. И именно эта — видимая, земная Церковь есть источник благодати Святого Духа, без которой невозможно наше «индивидуальное религиозное возрастание». Совершителями Таинств, через которые благодать Святого Духа дается каждому члену Церкви (от Патриарха до последнего нищего у церковного порога), являются епископы и (в пределах своих полномочий) священники. Мирянам, рядовым членам Церкви это не дано. Не дано это и женщинам, что вовсе не делает их членами Церкви второго сорта. Это «неравенство», над которым охают феминистки, еще раз подчеркивает, что главным делом члена Церкви является «индивидуальное религиозное возрастание». В этом все члены Церкви равны (точнее — имеют равные возможности). То, что священники чаще причащаются, чем женщины (и вообще миряне), не дает им преимуществ — наоборот, является источником повышенной опасности причаститься «в суд и осуждение». И эти различия смертью прекращаются — пред лицом Суда «идеже несть лицеприятия». На этот суд придут все — и мужчины, и женщины; и иерархи, и миряне — «…в равном достоинстве. Кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится» (из чина отпевания).
Священник Кочетков «исправил» это неравенство — в его общинах миряне кощунственно священнодействуют: мужчины и женщины во время Литургии по «красным книжечкам» читают евхаристический канон в русском переводе о. Кочеткова (см. «Благодатный Огонь», 2007, № 16, с. 65).
Когда-то Корей, Дафан и Авирон сказали Моисею и Аарону: «Полно вам; все общество, все святы, и среди их Господь! Почему же вы ставите себя выше народа Господня?» (Числ. 16, 3). Конец их протеста против священства Ааронова известен — их поглотила земля! (см. Числ. 16, 16–40).
Pages: 1 2
