Иисус Христос
Июль 23rd 2013 -
Анри Дидон
Критика и история в жизнеописании Иисуса Христа (продолжение)
IV
Первым отличительным характером этих документов (Евангелий) служит строгое и точное соответствие их смыслу свидетельств. Они не рассматривают, не излагают идей, теорий, не объясняют, они рассказывают факты, передают слова, подтверждают их. Отсюда их объективность.
Автор исчезает в содержании. Если он показывается иногда, например, в прологе третьего Евангелия или в четвертом с крайней осторожностью, то это для того, чтобы объяснить, что он — только свидетель, который обо всем имеет сведения и видел или слышал то, о чем пишет.
Здесь не найдется выражения глубоких чувств, в которых распространялись бы писатели, изображая жизнь Своего Учителя. Нет энтузиазма, восторженного удивления, рассуждений от себя. Они вспоминают, вот и все; и они описывают свои воспоминания согласно тому, что внушает им
Дух или что они могут указать точнее с помощью других свидетелей.
Некоторые события поражали одних более, чем других; рассказ о них отличается большей подробностью, живостью, свежестью красок. Обстоятельства, при которых каждый из них писал, также были одной из положительных причин выбора фактов и бесчисленных речей, которые они могли видеть или слышать в жизни своего Учителя. Круг читателей, к которым они обращались, также немало содействовал разнообразию их творений. Они не могли говорить иудеям, отрицавшим мессианство Иисуса, то же, что и язычникам, не имевшим предрассудка иудейского, простым необразованным так же как и обращенным, напитавшимся иудейского или греческого гносиса, церквам, в которых иудеи старались соединить евангельскую свободу с законным рабством, как церквам, свободным от этих щекотливых вопросов. Тот, кто с первого часа был принят в тесный союз с Учителем, кто сосредоточивал в своей любящей душе лучшие надежды Иисуса, кто более, чем кто-либо другой, поражался беседами, в которых Он открывал Свою божественную природу, Свое вечное Сыновство, глубокие таинства веры и спасения Духом, очевидно, должен был вносить в свое свидетельство сладость, нежность, очарование, живость воспоминания, с которым не сравнится никто другой. Но все эти различия исчезают в истиннейшем факте и высочайшем единстве.
Все исходит от Иисуса в творении каждого евангелиста. Он, только Он Один живет, Его только Одного слышно. Нагорная проповедь, притчи, прения с фарисеями и саддукеями, наставления двенадцати апостолам и семидесяти двум ученикам, проклятие ложным учителям, предсказание
о разрушении храма и Иерусалима, неоднократно повторяемое объявление о своем будущем страдании и смерти, беседа Его с Самарянкой и Никодимом, торжественные уверения о Своем мессианском достоинстве перед лицом вельмож Иерусалимских в притворе соломоновом, чудесные объявления о Своей божественной природе, равенстве с Отцом, мессианском служении под символом горы Хорива, света праздника Кущей, всех великих событий иудейской истории и богослужения, которое имело к ним отношение, все — речь Иисуса. Предполагать, чтобы евангелисты, и особенно четвертый, ложно приписывали Своему Учителю беседы, заставляли бы Его говорить, как Тит Ливий римских полководцев, это значило бы отнимать у них единственное право, которое они все формально считали своим, не знать бесконечного уважения, которое они питали к Своему Учителю, противоречить без всякого положительного повода вселенскому непрерывному преданию, заставлять лгать того, кто говорил с торжественной настойчивостью о том, «...что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши о Слове жизни,— ибо жизнь явилась, и мы видели, и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам,— о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам...»1.
Таким образом ясно, как могли эти галилейские рыбари, эти необразованные натуры, писать книгу, подобную Евангелиям: они только вспоминали. Если бы они сочиняли диалог вроде диалога Платона или трактат вроде трактата Филона Александрийского, то поверили бы их гению; и гений их явился бы подозрительным. Они внесли бы свои идеи и свое творчество в произведение. Но они не знали ничего. Все, что можно отметить у них, это то, что под постоянным воздействием Иисуса они мало-помалу освободились от национальных предрассудков своего племени и восприняли в полной мере примеры и слово Своего Учителя. Собственно говоря, их не видно в их сочинениях; все в них — Господь их и Учитель.
Во многих случаях я, как критик, предпочитаю простого крестьянина острому и разумному академику.
Первый спроста скажет мне то, что он видел; другой пожелает объяснить мне это. Историка прежде всего интересует факт, а объяснение его приходит уже после. Во всякой гипотезе, прежде чем объяснять явления, важно констатировать их. Я не доверяю этой работе образованного ума: у него всегда пред глазами своя система. Он называет это усовершенствованным орудием. Не обманывается ли он? Ведь это усовершенствованное орудие служит для того, чтобы видеть то, что хотим видеть, и не видеть того, что несогласно с нами.
Свидетельский характер Евангелий покоится не только на нарочитой цели самих составителей, торжественно выраженной ими, но и главным образом на воле их Учителя: «Идите, говорил Он им, оставляя их, научить племена и наставьте их всему тому, что доверил Я вам. Я с вами до скончания века»2. «Вы же свидетели сему»3. «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый, и засвидетельствуете обо Мне в Иерусалиме и во всей Иудее, Самарии и до конца земли»4.
Их слово будет не простым воспоминанием, предоставленным произволу памяти и непостоянного сознания, оно будет оберегаемо, подтверждаемо Духом Иисуса, живущим в них и имеющим внушить им в тот час все, что нужно будет говорить5.
Так Церковь в непрерывном предании всегда смотрела на евангелистов.
Отсюда следует, что нельзя различать в их творениях элемента, принадлежащего собственно писателям, от другого, принадлежащего Тому, о Ком они пишут. Все, вышедшее из-под их пера, принадлежит Иисусу — будь то акт Его жизни или наставление Его учения. Акт может быть описан более или менее живо, наставление может быть воспроизведено более или менее полно или отрывочно, но то и другое — сполна часть жизни и учения Господа.
В этом весь секрет красоты, простоты, святости, бессмертной силы Евангелий.
В них отразилась не душа, ум, гений писателей, а душа, ум, гений их героя. Он в них живет, действует, говорит, чувствует, просвещает и освящает. Его сладость блистает и обнимает, Его прелесть чарует и привлекает, Его примеры увлекают; Его благость всегда сообщается. Идешь вслед за Ним, вместе с бедными людьми, составлявшими Его свиту, с грешниками и больными, у которых Он исцелял раны видимые и скрытые; можно слушать Его уроки, которые Он давал толпе, сесть вместе с ней на вершине холмов Галилеи или на берегу ее озера, сопровождать Его в путешествиях и признавать вместе с верующими Его — Сыном Божиим. Никто не говорил с такой властью и не расточал столько благодеяний. Дружеское доверие к ученикам, прощание, последние беседы накануне смерти кажутся обращенными к нам самим; Его скорби видны во всей их ужасающей полноте; Его жестокая казнь повергает нас в плач подобно его друзьям при кресте. Чудесное торжество Его ободряет нас; и видя Его оставляющим землю во славе Своего вознесения, мы чувствуем себя исполненными надежды и силы, ибо Он оставляет нам, как и верным ученикам Своим, Духа, который победил мир и сделал из нас чад Божиих.
Эти письменные памятники сохраняют вечную жизнь, юность и свежесть. Они подобны Христу, о котором свидетельствуют. Он был вчера, существует ныне и будет завтра. Небо и земля пройдут, Его бытие, слово — никогда. Все страждущие пусть читают Евангелие, они найдут здесь
утешение; все любящие пусть прилежно думают о Нем — они научатся отсюда самопожертвованию; кто ищет блага, пусть спрашивает Его — он найдет здесь тайну всякой добродетели. Отчаявшиеся увидят в Нем спасение, и все мыслящие, если только они станут рассуждать о Нем от сердца правого и простого, увидят себя побежденными этой божественной мудростью, которая учит нас таинству Божию, открывая нам нищету человеческую и средство облегчить ее. Для какого другого знания стоит жить?
В истории существует два рода документов: одни — письмена мертвые, другие — живые; первые — действительные остатки народов, обществ, цивилизаций, исчезнувших племен, высеченных камней и столбов, пергаментов или свитков папирусов, покрытых иероглифами или буквами неизвестного языка, не принадлежат уже никому; они-то попали в общее достояние и не имеют уже живого духа народа для того, чтобы истолковывать их. Вторые остаются собственностью народа, общества, живой религии. Они писаны на языке, которым говорят и который понимают; они оберегаются в своей неприкосновенности теми, кто ими живет и знает им цену.
Все документы египетские, ассирийские, финикийские и др. принадлежат к первой категории. Евангелия занимают первое место во второй. Ни одна книга не заслуживает имени более живой, чем они.
То, что они передают, составляет самую жизнь миллионов совестей, мыслящих подобно им, направляющихся сообразно с ними, находящих в них утешение, надежду. Они явились в религиозном обществе, которое справедливо считает их своей собственностью, фамильным титулом, одним из драгоценнейших сокровищ. Это общество, которое под именем Церкви покрывает весь мир, представляет свое Евангелие всем; но ей только одной принадлежит право толкования его. Она — автор его, ибо оно вышло из нее. Кто лучше может понимать мысль книги? Не тот ли, кто составил ее?
Если нужно доказывать эту слишком простую и, однако, непризнаваемую истину, то я скажу тем, кто забывает ее, всем экзегетам, которые не хотят уважать авторитета Церкви и ее преданного учения для понимания смысла Евангелий: когда вы хотите объяснять мертвые документы, какому методу следуете? Вы пытаетесь восстановить народ, которому они принадлежат, вызываете, так сказать, его, воскрешаете его из праха, и когда вы увидите его живого пред собой, с его языком, нравами, учением, со всей его историей,— тогда уже отваживаетесь на чтение документа и робко делаете объяснение его, так как историческое воскрешение окончившейся цивилизации, умершего народа всегда бывает несовершенно. Но ведь евангельские документы — не мертвые документы, они принадлежат живому народу, весьма живому, который все увеличивается, говорит, сам изучает их, не перестает толковать их, читать и оживлять.
По какому праву обращаетесь с ними как с простым папирусом, открытым в гробнице какой-нибудь мумии, или как с древним пергаментом, забытым в архивах разрушенного города?
Если бы египтяне времен Рамзеса снова возвратились к берегам Нила, то, я полагаю, они были бы лучшими толкователями своих писаний: египтологам не будет затруднением признать это. При добросовестной критике и не ссылаясь на непогрешимый авторитет церкви католической,
который она имеет от Своего Господа в сохранении и объяснении веры, я прошу, чтобы обращались с ней, как со всяким живым и мыслящим обществом, и охотно признали, что она больше, чем кто-либо, имеет средство объяснять свои собственные книги.
Раз это право признано, я не вижу никакого затруднения прилагать к оставшимся живым документам, несмотря на их вековую древность, метод, состоящий в том, чтобы возвратить их той среде, которая создала их, и у нее заимствовать драгоценные начала для наилучшего понимания их.
Позволю себе пример. Есть у евангельских писателей одно знаменательное выражение, объяснение которого очень важно: это выражение — Сын Божий,— относящееся к Иисусу.
Новейшие критики, изучающие Евангелие как, например, Геродота или Тита Ливия, справедливо говорят, что этот оборот имеет различные смыслы и что он иногда употребляется в смысле переносном или нравственном и, с этой точки зрения, может относиться и фактически относится к людям.
И добавляют: в этом смысле нужно применять его к Иисусу.
Вопрос в том, как хотел сам Иисус, чтобы прилагали его к Нему, и каким образом апостолы придавали его Ему.
Этот вопрос должен решаться на основании факта и свидетельства. Церковь, хранительница предания апостолов, повторяя вместе и согласно с ними из века в век то, чему они учили, утверждает, что наименование Сына Божия всегда — со св. Петра, который первый дал Ему его, и до настоящего времени — было наименованием, заключающим в себе понятие сыновства не переносного и нравственного, а абсолютного — в тождестве одной божественной природы.
Что может доказать экзегетика в противовес такому свидетельству? Конечно, разум свободен отвергать веру в слово Церкви, как и в слово апостолов и Самого Иисуса; но я уже не понимаю того, что он скажет писателям самих книг, или — что то же — верным стражам этих произведений: вы не понимаете того, что пишете и что читаете. Поистине, что может знать он об этом?
Понимаемое в церковном смысле, выражение может казаться узким или оскорбительным для известных умов; но если Иисус принял его в смысле церковном, то историк должен только верно передать его, и он искажает историю, если отказывается от этого
Страницы: 1 2 3 4
