Староверы и комиссары
Март 19th 2017 -
Важно отметить, что пролетарские низы к концу XIX века приблизительно на 80% составляли старообрядцы-беспоповцы — возникавшие фабрики и заводы вбирали потоки староверов из Центра, с Поволжья и Урала, из северных районов. Каналы староверческих согласий (землячества) выступали в роли своеобразных «кадровых служб». После революции 1917 года именно из среды этих «сознательных рабочих» происходило рекрутирование новых народных партийных кадров, «ленинский призыв», «второе завоевание души рабочего класса» и т.д. Проделанный мной анализ показывает, что именно беспоповцы составили основу того «сталинского» поколения управленцев и партработников, которое поддавливало снизу «ленинскую гвардию» и в конечном счёте вытеснило её из власти. Бродившие в низах раскольничьи представления об устройстве жизни после революции вышли на поверхность, обретя статус государственных.
Попытки разобраться в истоках социализма, сыгравшего судьбоносную роль в нашей истории, не прекращаются как в отечественной, так и в зарубежной науке. Почему русский народ оказался так восприимчив к пропаганде социалистических идей? — этот вопрос волновал не одно поколение исследователей. Среди специалистов популярностью пользуется тезис о том, что социализм в его марксистском облике представляет собой «инородное тело», занесённое на наши просторы с Запада. Причём российские интеллектуальные круги не внесли заметного вклада в «рождение» социалистической доктрины, выступая по большей части ретрансляторами наработок европейских мыслителей (Сен-Симона, Фурье, Маркса и т.д.).
Народные слои с трудом воспринимали обращённые к ним пламенные призывы. Тем не менее, несмотря на такие итоги, никто не ставил под сомнение жажду русских людей к справедливости, к солидарности, то есть ко всему тому, что поднимала на щит социалистическая теория. Становилось понятным, что эти базовые принципы устройства жизни возникли не как следствие «просветления» масс, познакомившихся с определёнными теоретическими установками, а представляли собой глубинное явление, отражавшее исторический генезис народа.
Заметим, первым, кто буквально нащупал эту истину, стали не отечественные интеллектуалы, а российский император Николай I. Вступив на престол под залпы восстания декабристов, он постоянно был озабочен выявлением всего, что несло угрозу самодержавному правлению. В частности, его тревожила популярность европейских социалистов, набравшая силу на Западе. Уже в 1830-х годах под эгидой МВД снаряжались специальные экспедиции в различные регионы страны. Перед ними ставилась задача выявить влияние посторонних личностей, особенно внешних врагов государства с их «якобинскими воззрениями».
Одна из таких известных нам по документам поездок состоялась в 1838 году, когда майор III отделения А. Васильев посетил около двадцати губерний. Однако судя по материалам, он не смог обнаружить какого-либо иностранного следа, зато чиновник чётко указал на другой источник смуты, вызвавший у него самое серьёзное беспокойство. Васильев повёл речь о староверии, влияние которого в народных низах оказалось весьма значительным. В его донесениях с тревогой оценивалась неблагонадёжность раскола, где крайние формы сопротивления (открытый бунт, самосожжения и т.п.), конечно, уходят в прошлое, но повсюду продолжает «тлиться дух дерзновеннейшего отвержения власти царя и гражданских законов». Наиболее зримо, по его наблюдениям, это ощущалось в Москве, где настрой на неповиновение лучше, чем в других местах, замаскирован религиозностью.
Такие выводы МВД полностью подтверждали и наблюдения немецкого учёного А. Гакстгаузена, предпринявшего примерно в то же время путешествие по России. «Староверы, — писал он, — имеют большое нравственное влияние на Россию…». Многочисленные секты, постоянно пополняясь из низших слоёв населения, отвергали культуру высших классов, считая её антинародной и если не предательской, то по меньшей мере чуждой России. Более того, в неприятии государства и церкви зримо просматриваются социалистические и коммунистические наклонности. По убеждению немецкого ученого, необходимо серьёзно взглянуть на раскол именно с этих позиций, поскольку Россия ещё плохо представляет, какие опасности и неожиданности грозят ей с этой стороны.
Как известно, западная Реформация, взорвав средневековый европейский мир, привела к кровопролитным войнам в большей части Старого Света. Их итогом явился порядок, подводивший черту под противостоянием католиков и протестантов и основанный на знаменитом принципе «cujus regio, ejus religio» («чья страна, того и вера»). В результате сторонники и противники Реформации оказались по большей части разделены государственными границами. В России церковное размежевание поделило общество на два непримиримых лагеря: приверженцев старого обряда и последователей реформ патриарха Никона. Но в России это ожесточенное противостояние не привело к территориальному разводу враждебных сторон. Россия, в отличие от европейских стран, разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же в ней образовались два социума с различной социальной и культурной идентификацией.
С первой ревизии Петра Великого 1716 года и до переписи 1897-го количество раскольников всегда оценивалось на уровне не более 2% от населения империи. В эпоху Николая I власти самым пристальным образом обратились к изучению раскола. Как следовало из проведённых в ряде губерний Центральной России исследований Министерства внутренних дел, реальные цифры в десять раз превышали те, что были заявлены в отчётах местных гражданских и духовных администраций. Если по переписи 1897 года их насчитывалось около 2 млн., то общественность теперь предполагала более справедливым говорить о 20-ти. При этом бóльшая часть раскольников (прежде всего беспоповцев, не принимавших священство и церковных таинств) числилась обычными православными, не желая официально заявлять о своей религиозной идентификации.
На момент 1840-х годов представление о том, что в действительности представляла собой старообрядческая реальность, отличалось размытостью. Если с вероисповедными воззрениями дело обстояло более или менее ясно, то хозяйственное функционирование этой религиозной общности выглядело как «terra incognitа». Между тем, именно здесь официальную Россию ожидали наиболее интересные открытия, позволившие совершенно в новом ракурсе взглянуть на устройство русского мира. Прежде всего, было установлено, что староверческая экономика развивалась не по классическим канонам, а по собственным духовным и организационным правилам. Они сформировались ещё в первой половине ХVIII века в знаменитой Выговской поморской киновии и определялись необходимостью существовать во враждебной никонианской среде. Оптимальным инструментом для этого, позволяющим максимально концентрировать как экономические, так и духовные ресурсы, стала знаменитая русская община; общинно-коллективистские (а не частнособственнические) отношения послужили тем фундаментом, на котором строилась социальная жизнь раскола.
Эта же составляющая проявилась также и в организации торгово-мануфактурного сектора, становлением которого озаботилась власть, претендующая на статус полноценной европейской державы. Стойкое нежелание дворянства участвовать в производственных хлопотах заставило государство привлечь к ним всех, кто был способен к промышленному строительству. В этих условиях для староверов открылись прекрасные возможности. Причём если в первой половине XVIII века, когда мануфактуры в основном насаждались сверху, участие старообрядческих низов ещё не было значительным, то позднее их созидательный потенциал задействуется во всю мощь. Со времён Екатерины II, снявшей ограничения на торгово-мануфактурную деятельность, формирование внутреннего рынка страны становится главным делом русского раскола. К середине ХIХ века он постепенно трансформировался в огромную конфессионально-хозяйственную корпорацию, преобразившую российское гильдейское купечество.
В развитии этого — купеческо-крестьянского — капитализма институт частной собственности и конкурентные начала не играли существенной роли. Более того, стремление властей развивать промышленность на этих принципах на практике привело к возникновению уклада, который эти самые принципы и отвергал. Раскольники вели хозяйство не для извлечения прибыли отдельными лицами и их семействами, а для укрепления институтов своей веры и поддержания своей общины — «народа Божия». А потому законные с точки зрения официального гражданского права владельцы торгово-промышленных активов в раскольничьей среде таковыми не считались, выступая лишь в качестве управленцев, которых община наделила соответствующими полномочиями.
Род занятий, положение в общине зависели от способностей каждого и от признания их со стороны единоверцев: простой крестьянин мог стать наставником или настоятелем. Любой имел право заявить свои требования, и они выслушивались и поддерживались общиной — в случае, если другие считали их сообразными с общей пользой. В такой атмосфере решались также и ключевые хозяйственно-экономические вопросы. Содействие внутриобщинных сил, братское доверие позволили многим старообрядческим общинам скопить громадные капиталы — своего рода общую кассу для различных коммерческих инициатив. То же Выговское староверческое общежитие трансформировалось в самодостаточную, независимую от властей структуру, развивающуюся по своей внутренней логике. Известный писатель М.М. Пришвин — выходец из старообрядческой среды — воспевал край Выга, где его предки «боролись с царём Петром и в государстве его великом создавали своё государство», не совсем ему дружественное.
Устройство Выговской общины послужило моделью для хозяйственной и управленческой организации старообрядцев по всей стране. Со второй половины ХVIII века, т.е. когда начал складываться внутренний российский рынок и ослабли гонения, раскол превращается в прогрессирующую экономическую систему. Ещё в 1770-х годах происходит легализация староверия посредством оформления его новых крупных центров в Москве и Поволжье (так, крупным центром разрешённого старообрядчества становятся Иргизские монастыри).
Московский митрополит Филарет объяснял распространение раскола существованием в нём общественной собственности, которая, будучи его твердою опорой, «скрывается под видом частной». По его убеждению, раскол стал особой сферой, «в которой господствует над иерархическим демократическое начало. Обыкновенно несколько самовольно выбранных или самоназванных попечителей или старшин управляют священниками, доходами и делами раскольничьего общества. …Сообразно ли с политикою монархической усиливать сие демократическое направление?» — вопрошал митрополит Филарет. С ним нельзя не согласиться: очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно такой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры. Как отмечал один из полицейских чиновников, изучавших раскол: «Закон этот глубокая тайна только агитаторов (т.е. наставников. — А.П.), но она проявляется в завещаниях богачей, отказывающих миллионы агитаторам на милостыни, и в готовности всех сектаторов разделить друг с другом всё, если у них одна вера».
Принцип «твоя собственность есть собственность твоей веры» прослеживается и в хозяйственном укладе Преображенского кладбища в Москве. В распоряжении исследователей находятся донесения полицейских агентов, расследовавших деятельность московских старообрядцев во второй половине сороковых годов ХIХ века. Для внешнего мира это было место, где располагались погосты с богадельнями, приютами и больницей. На самом же деле «кладбище» служило финансовой артерией беспоповцев федосеевского согласия. По наблюдениям МВД, здесь хранились общинные капиталы, направляемые по решению наставников и попечителей на открытие или расширение различных коммерческих дел. Единоверцам предоставлялось право пользоваться ссудами из общинной кассы, причём кредит предусматривался беспроцентный, допускались и безвозвратные займы. Именно с этой помощью образовалось огромное количество торгов и производств. Однако возвратить взятое из кладбищенской казны и стать полноправным хозяином своего дела, т.е. попросту откупиться, не представлялось возможным. Можно было лишь отдать предприятие, запущенное на общинные деньги. Все попытки выяснить хотя бы приблизительные объёмы средств, которые циркулировали на Преображенском кладбище, ни к чему не приводили. Как утверждала полиция, немногие, кроме наставников и попечителей, осведомлены о реальном обороте общественных капиталов этого богадельного дома, а исчисление его доходов «едва ли может быть когда сделано при всех стараниях лиц, правительством назначаемых наблюдать за кладбищем».
Об источниках финансирования крестьянско-купеческого капитализма дают представление, в частности, записки Д.П. Шелехова, который в дореформенные годы путешествовал по старообрядческому Владимирскому краю. В одной сельской местности, в 16 верстах от г. Гороховца, Шелехов столкнулся с «русскими Ротшильдами», банкирами здешних мест. Братья Большаковы располагали капиталом в несколько сот тысяч рублей, ссужая их промышленникам и торговцам прямо на месте их работы. Передача купцам и крестьянам денег — порой немалых — происходила без оформления какой-либо документации: на веру, по совести. Летом оба брата выезжали в Саратовскую, Астраханскую губернии для размещения там займов. Удивление автора записок не знало границ, когда при нём какому-то мужику в тулупе выдали 5 тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Опасения в вероятном обмане, высказанные им как разумным человеком, были отвергнуты. По утверждению кредиторов, такого не могло произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлён, и обмануть здесь удастся лишь один раз, после чего уже и «глаз не показывай и не живи на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел». Д.П. Шелехов заключает: «Вот вам русская биржа и маклерство!.. Господа писатели о финансах и кредите! В совести ищите основание кредита, доверия, народной совестью и честью поднимайте доверие и кредит, о которых так много нынче говорят и пишут учёные по уму, но без участия сердца и опыта».
Существовавшая в тот период финансовая система не была нацелена на обслуживание многообразных коммерческих инициатив, а кредитные операции в дореформенный период находились в руках иностранных банкирских домов, обеспечивавших бесперебойность интересовавших их внешнеторговых потоков. Банковские же учреждения России, созданные правительством, концентрировались на другой задаче: поддержании финансового благосостояния российской аристократии и дворянства, что обеспечивалось предоставлением им ссуд под залог имений. Что же касается кредитования непосредственно коммерческих операций, то для этого, начиная с 1797 года, открывались учётные конторы в Петербурге и Москве, а также в портовых городах: Одессе, Архангельске, Феодосии. Однако эти структуры работали опять-таки только под залог экспортных товаров. Купеческо-крестьянский капитализм формировался и существовал вне государственной банковской системы.
Ещё более значимым общинный дух был в крестьянских низах российского общества. Все члены русской общины, даже ещё не родившиеся, были гарантированно обеспечены земельным участком пусть не лучшего, но, главное, не худшего, чем у других, качества. И в представлении русского мужика это отвечало справедливости. А вот от частного собственника с его навыками присвоения и жаждой накопления справедливости ожидать не приходилось, из-за чего этот базовый институт «цивилизованной экономики» не вызывал в народе ни оптимизма, ни одобрения. К тому же само понятие собственности для человека с общинной психологией было неразрывно связано с трудом. Любые имущественные приобретения без трудовых усилий считались незаконными и несправедливыми. А частное владение землёй, недрами, водами вообще рассматривалось как невозможное, поскольку эти богатства не являются продуктом человеческой деятельности. Отсюда проистекало и пренебрежительное отношение русского народа к гражданско-правовым нормам и законам, обслуживавшим институт частной собственности.
Большую часть старообрядцев России составляли беспоповские толки, растворённые в никонианских общинах. Беспоповцы пользовались в народе нравственным влиянием и окрашивали всю невнятную «паству» в оттенки особого «внеконфессионального» православия с доминированием принципов солидарных, коллективистских. Именно из этой среды формировался русский пролетариат — эти вчерашние крестьяне вовсе не из марксистских книжек, а из родной среды почерпнули убеждение, что узаконить собственность может только труд, а следовательно, заводы и фабрики, создававшиеся руками нескольких поколений их единоверцев, принадлежат им, а никак не номинальным владельцам. Важно отметить, что пролетарские низы к концу XIX века приблизительно на 80% составляли старообрядцы-беспоповцы — возникавшие фабрики и заводы вбирали потоки староверов из Центра, с Поволжья и Урала, из северных районов. Каналы староверческих согласий (землячества) выступали в роли своеобразных «кадровых служб». После революции 1917 года именно из среды этих «сознательных рабочих» происходило рекрутирование новых народных партийных кадров, «ленинский призыв», «второе завоевание души рабочего класса» и т.д. Проделанный мной анализ показывает, что именно беспоповцы составили основу того «сталинского» поколения управленцев и партработников, которое поддавливало снизу «ленинскую гвардию» и в конечном счёте вытеснило её из власти. Бродившие в низах раскольничьи представления об устройстве жизни после революции вышли на поверхность, обретя статус государственных.
Хозяйственно-управленческой модели, сформированной расколом, был брошен вызов в 50-е годы ХIХ века. Главный удар был направлен на купечество, по имперскому законодательству — на владельцев предприятий и мануфактур, которые создавались, однако, на средства раскольничьих общин. Отныне попасть в купеческие гильдии могли только те, кто принадлежал к синодальной церкви или единоверию; все русские купцы обязывались предоставить свидетельства об этом от православных священнослужителей; в случае отказа предприниматели переводились на временное гильдейское право сроком на один год. В результате всё староверческое купечество оказалось перед жёстким выбором: лишиться всего или поменять веру; большинство склонялось (или делало вид, что склонялось) к последнему варианту.
Главным последствием государственно-церковной регистрации стало то, что купцы-староверы и члены их семей в правовом отношении оказались полностью привязаны к своим торгово-промышленным делам. Теперь сменить собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов стало гораздо сложнее, чем прежде: решения каких-то малопонятных и нелегитимных структур власть, даже с учётом немалой коррупции, не признавала. Более всего это коснулось крупных коммерческих предприятий, ставших слишком заметными, чтобы без законных на то оснований проводить смену легальных владельцев.
В среде старообрядцев сформировалась прослойка управленцев раскольничьей собственностью и капиталами, стремительно вживающихся в роль подлинных хозяев вверенных им активов. Николаевский запрет на веру фактически привел к образованию многих предпринимательских династий крестьянского происхождения. В результате этих процессов на экономической арене России появляется мощная группа купеческой буржуазии. Переход этих купцов в новое состояние по своему масштабу и последствиям может быть сравнен с «чубайсовской приватизацией» 90-х годов, когда в одночасье на руинах советской экономики вырос целый класс «эффективных собственников». Сам факт такого перехода не мог остаться незамеченным и неоцененным в старообрядческой среде — и отношение рядовых раскольников к тому «капитализму», который начал складываться в России во второй половине XIX века, нельзя рассматривать иначе, как резкое неприятие: узурпация общинной собственности, несправедливость и последняя степень апостасии.
Однако вышедшие из крестьян капиталисты настойчиво стремились встроиться в новые экономические реалии, формирующиеся под контролем власти. При этом уже через несколько десятилетий начался небывалый приток в Россию иностранного капитала. На этом фоне произошло резкое усиление петербургских банков — давних соперников промышленников Центра, Поволжья в борьбе за первенство. Это обстоятельство имело ключевое значение для хода последнего отрезка отечественной истории, вплоть до 1917 года. Купеческая буржуазия больше не желала оставаться заложницей правящей бюрократии: необходимость выживания актуализировала её потребность в активных действиях (раскольничья кровь всё-таки!). Купеческая элита решительно распрощалась со славянофильскими идеями о возможности развития на монархической почве. Взамен она начала осваивать новые политические рубежи, связанные с ограничением власти и утверждением прав и свобод, которые устанавливаются конституционно-законодательным путем, а не по верховной воле. Имена Морозовых, братьев Рябушинских, Гучковых, Сабашниковых, С.И. Четверикова, И.Д. Сытина и др. приобретали всё большую известность в оппозиционных кругах. Следует признать, что представители купечества вели довольно гибкую политику. Они изначально не ограничивались посещением земских съездов, ясно осознавая, что реформаторского порыва интеллигентско-профессорской публики для продавливания нужных политических изменений будет недостаточно. А потому купечество предусмотрительно обратилось к радикальным элементам, которые концентрировались в кружках социал-демократов и социал-революционеров. Наличие этих связей делало купеческую буржуазию наиболее подготовленным участником развернувшихся политических процессов.
Результатом московского обострения октября‒декабря 1905 года стал переход конституционной инициативы от правительства к оппозиции. Его можно также характеризовать как первое самостоятельное выступление купеческой элиты; именно её представители фактически оплатили забастовочное движение, начавшееся на конкретных предприятиях. Ряд владельцев московских фабрик и заводов инициировали стачечную волну, продолжая выплачивать заработную плату работникам в период забастовок. Декабрьское вооружённое восстание также имело своей главной опорой фабрики, принадлежащие купечеству Первопрестольной и ставшие очагами сопротивления царским войскам. Характерно и то, что в ходе масштабных беспорядков московская буржуазия не предавалась панике (как это изображалось в советский период), хладнокровно используя их для достижения конкретных коммерческих целей. Так, забастовка почтово-телеграфных служащих послужила поводом для выдвижения требований к правительству: передать эту стратегическую по тем временам отрасль в руки купечеству, которое вызвалось позаботиться о её развитии. А итогом боевых действий в Москве стало предложение о переводе в местные банки огромных финансовых средств, необходимых для восстановления нормальной экономической жизни. Но главное, после 1905 года купечество уверенно выдвигается на первые роли в оппозиционных кругах.
Оценивая революционное движение в России последнего десятилетия самодержавия (1907—1917 годы), следует учитывать его тесную зависимость от политических потребностей московского клана. У московских купцов возникли интересы, связанные с либерально-конституционным проектом; это заставило их оказывать финансовую поддержку различным оппозиционным силам, чья активность способствовала продвижению нового государственного порядка. Итогом, к которому стремился московский клан, освоивший либеральные рубежи и ставший душой оппозиционного проекта, явилась Февральская революция. Февраль 1917 года — звёздный час купеческой буржуазии. Заметим, что список кадетов, социал-демократов (меньшевиков) и эсеров, принявших участие в работе разных составов Временного правительства, практически полностью совпадает с кругом оппозиционных деятелей, собираемых и финансируемых купечеством Первопрестольной в 1912‒1916 годах.
Борьба элит, завершившаяся падением династии Романовых, привела не просто к переменам; она стала прелюдией к невиданному в мире эксперименту по демонтажу социально-экономической системы, базирующейся на институте частной собственности. Общинная психология с её староверческой подоплекой стала той мощной силой, которая опрокинула старые порядки. Временное правительство оказалось бессильным перед массами, жаждущими устройства жизни на справедливых, с их точки зрения, началах. Подчеркнём: движущими силами этого процесса явились не какие-то аморфные «низы», а различные староверческие согласия и толки, которые пронизывали народные массы. Именно их реальная, а не документальная, внушительная численность в конфессиональной структуре населения России позволила большевикам выйти победителями из гражданской войны. Рабоче-крестьянские массы поистине легли костьми, чтобы не допустить возвращения дворянства и чиновничества (либерального или не очень). Участие староверов в войне на стороне большевиков показано в произведениях ранней советской литературы — что называется, по горячим следам. При этом в науке этот вопрос совершенно не исследовался.
На мой взгляд, составляющими новой идеологии стали марксистская теория большевиков и общинно-коллективистская психология низов: они определяли вектор развития новой народной власти. Именно здесь кроются и истоки конфликта, вспыхнувшего внутри большевистской партии в первые послереволюционные десятилетия. В аппаратном смысле его суть состояла в борьбе за власть в руководстве партии, возвышении Сталина и вытеснении соперничавших с ним группировок из старых ленинцев. Состоящая из интеллигентов «ленинская гвардия» постепенно, но неотвратимо разбавлялась представителями крестьянских и пролетарских низов. (Выяснение конфессионального происхождения большевистского руководства — актуальная задача исторической науки.) В содержательном плане шёл принципиальный спор о выборе пути построения нового общества.
Как известно, большевистские лидеры находились в ожидании революции в Европе и рассматривали Россию в качестве плацдарма для настоящих и серьёзных дел на Западе. Однако в руководстве партии образовалось течение, представители которого придерживались диаметрально противоположного взгляда. Сталин и его соратники выступили с идей построения светлого будущего не где-то там, в далёкой и малознакомой Европе, а непосредственно здесь — в России. Очевидно, что эта идея, гораздо более понятная большинству, нашла горячий отклик. Сталин твёрдо обещал светлое завтра на земле, откуда уже изгнаны ненавистные эксплуататоры. На практике он, по сути, соединил идею построения коммунизма в одной стране с верой мужицких масс в «царство божие на земле» — ведь именно созидание такого царства составляло суть старообрядческой психологии.
В высшем руководстве страны было много старообрядцев (по своему происхождению): есть убедительные свидетельства того, что к ним относились Калинин, Ворошилов, Ногин, Шверник (настоящая фамилия — Шверников), Москвин, Ежов, Косарев, Постышев, Евдокимов, Зверев, Маленков (лидер староверческого крыла партии в эпоху зрелого сталинизма), Булганин, Д.Устинов, Суслов, Первухин, Громыко, Патоличев и многие другие.
В целом «смена элит» была завершена к 1939 году, когда из 139 членов ЦК 115 были новыми людьми, тогда как старых (из состава времён XVII съезда партии) оставалось всего 24 человека. Это были молодые сталинские кадры, «35-летние технократы». Именно они и стали реальными строителями сталинского социализма и носителями обновлённого русского патриотизма.
После смерти Сталина происходило постепенное вытеснение староверов-"северян" из высшего руководства, при Хрущёве на высшие посты продвигались украинцы и южане. Аскеза беспоповцев всё больше уступала место психологии потребительства, а наследием украинизации руководства СССР стал «застой» и упадок крепкого великорусского начала, всё больше обезличиваемого и растворяемого в проекте «единый советский народ».
Александр Пыжиков
Источник: Завтра.ру
Метки: Старообрядчество
Казак Луганский сказал:
Март 20th, 2017 at 7:34
Весьма любопытная версия