Лавры. Сказочка. А. И. Купринъ
Сентябрь 3rd 2011 -
— Почтеннѣйшая публика, прекрасныя дамы и милостивые господа! Я тоже, съ вашего позволенія, разскажу свою исторію, изъ которой вы ясно увидите, какъ непрочна земная красота, и какъ хрупка и преходяща слава.
Этотъ голосъ раздался изъ самой глубины обширной помойной ямы, гдѣ въ кислой, душной тьмѣ догнивали остатки овощей, картофельная шелуха, безобразныя тряпки, кости, веревки, лимонныя корки, бумажки, окурки и рыбьи внутренности, гдѣ громоздились въ кучѣ разбитыя бутылки, проволока, жестянки и пустыя спичечныя коробки, и гдѣ хозяйничали вволю огромныя бурыя крысы, мудрыя и злыя животныя, съ голыми хвостами и острыми черными глазками.
— Позвольте, кто это говоритъ? — спросила надменно растерзанная грецкая губка, у которой было блестящее прошлое, проведенное на полочкѣ у мраморной ванны.
— Это я, лавровый листъ, — отозвался скромный голосъ. — Меня, къ сожалѣнію, не совсѣмъ видно, потому что я сверху придавленъ старымъ башмакомъ и засыпанъ какимъ-то мусоромъ. Но, если судьбѣ будетъ угодно когда-нибудь извлечь меня изъ этихъ нѣдръ на поверхность, я, конечно, сочту долгомъ представиться всѣмъ моимъ высокочтимымъ сосѣдямъ. Я получилъ хорошее воспитаніе, вращался въ большомъ обществѣ и потому знаю свѣтскія обязанности.
«Такъ вотъ моя исторія, милостивые государыни и государи:
«Я происхожденіемъ южанинъ и выросъ иа южномъ берегу Крыма въ большой зеленой кадкѣ, обитой желѣзными обручами. Какъ сквозь какую-то волшебную пелену вспоминаю я небо, море, горы и стрекотаніе цикадъ въ жаркія ночи. Помню благоуханіе глициній, струившихъ внизъ свои голубые водопады, и благоуханіе маленькихъ бѣлыхъ вьющихся розъ, пахнувшихъ фіалкой, и сладкій лимонный ароматъ магнолій, огромные бѣлые цвѣты которыхъ были точно выточены изъ слоновой кости, и роскошный, масляный, горячій запахъ штамбовыхъ розъ: бѣлыхъ, желтыхъ, палевыхъ, розовыхъ, пунцовыхъ и темно-пурпурныхъ.
«Я былъ тогда молодъ и мало смыслилъ въ дѣлахъ житейскихъ, такъ-же мало, какъ и сотня моихъ братьевъ, происшедшихъ отъ одного и того же ствола. Впервые о великомъ значеніи лавровыхъ листовъ я узналъ въ томный лѣтній вечеръ, когда мимо насъ проходила дѣвушка въ бѣломъ платьѣ вмѣстѣ съ гимназистомъ. У дѣвушки въ рыжихъ волосахъ горѣло пушистымъ золотомъ заходящее солнце, а у гимназиста былъ мрачный видъ а поясъ былъ спущенъ ниже бедеръ, отчего ноги казались до смѣшного короткими.
— Посмотрите, Коля, — это вѣдь лавры! закричала дѣвушка въ восторгѣ. — Настоящіе лавры! Тѣ самые лавры, которыми награждали поэтовъ и побѣдителей на Олимпійскихъ играхъ, которые не давали спать Мильтіаду, которыми увѣнчали Петрарку...
«Но гимназистъ былъ, какъ я потомъ узналъ, влюбленъ, разочарованъ, оставленъ на второй годъ въ четвертомъ классѣ и кромѣ того принадлежалъ къ партіи а. а., то есть былъ «атчаяннымъ анархистомъ». Онъ сорвалъ одинъ листокъ, растеръ его между пальцами, понюхалъ и сказалъ суровымъ басомъ:
— И которые кладутъ въ супъ...
«Прошло три лѣта. Я уже порядочно вытянулся и достигъ юношескаго возраста, когда наше деревцо пересадили въ другую кадку, гораздо большихъ размѣровъ, и вотъ однажды осеннимъ утромъ закутали насъ въ рогожу и отправили на сѣверъ. Ѣхали мы и на телѣгѣ, и на пароходѣ, и по желѣзной дорогѣ, и опять на телѣгѣ, и, по правдѣ сказать, это было пренепріятное путешествіе среди постоянной духоты, темноты и качки.
«Такъ мы и пріѣхали въ этотъ большой городъ, гдѣ протекла вся моя шумная и разнообразная жизнь, и гдѣ я имѣю высокую честь бесѣдовать съ такимъ почтеннымъ собраніемъ.
«Помѣстили насъ въ зимнемъ саду, въ большомъ пышномъ домѣ, похожемъ на дворецъ. Надъ нами была стекляная крыша, и южная стѣна теплицы была тоже изъ стекляныхь рамъ, но искуственный газонъ, узенькія дорожки, посыпанныя пескомъ, и фонтанъ надъ бассейномъ изъ ноздреваго камня должны были напоминать о настоящей природѣ.
«Нѣсколько разъ въ году во дворцѣ бывали блестящіе балы. Тогда лавровыя деревья вмѣстѣ съ пальмами и другими большими растеніями перетаскивались изъ зимняго сада въ комнаты, на лѣстницу и даже на подъѣздъ, покрытый, какъ шатромъ, полосатымъ тикомъ. Какое общество я перевидалъ за эти дни, какія прекрасныя женщины, выхоленныя въ лучшихъ человѣческихъ оранжереяхъ, пробѣгали мимо меня наверхъ по ступенямъ, устланнымъ толстымъ краснымъ ковромъ, перебирая своими маленькими ножками въ бѣлыхъ атласныхъ туфелькахъ. Какія одежды, кружева, жемчужныя ожерелья на обнаженныхъ шеяхъ. Какіе ленты, звѣзды, бакенбарды, пшоры, мундиры, фраки, цвѣты въ петличкахъ, какая чудесная музыка, свѣтъ, запахъ духовъ!
«И все это прошло, какъ сонъ. Однажды зимнимъ днемъ, когда снѣгъ шелъ такъ густо-густо и такими огромными хлопьями, какъ будто бы кто-то тамъ наверху рвалъ на кусочки бумагу, накопившуюся за тысячу лѣтъ, пришли мужики и перенесли насъ въ большую пустую комнату, посрединѣ которой лежалъ на черномъ возвышеніи, въ длинномъ серебрянномъ ящикѣ, сѣдой человѣкъ съ закрытыми глазами и съ блѣднымъ лицомъ, улыбавшійся мудрой и благородной улыбкой. Приходили и уходили люди, очень много людей, пѣли, говорили нараспѣвъ, опять пѣли, и вся комната наполнялась тогда синимъ пахучимъ дымомъ, въ которомъ тепло и мглисто мерцали огоньки свѣчей. И было очень странно видѣть, какъ всѣ глядѣли на лежащаго и говорили только о немъ и пѣли только про него, а онъ все лежалъ и лежалъ, не открывая глазъ и тихо улыбаясь.
«Когда его унесли и запахъ синяго дыма еще стоялъ въ пустой комнатѣ, пришли веселые люди въ красныхъ рубашкахъ и замазали бѣлой краской оконныя стекла. А меня съ моими братьями взядр на плечи двое рабочихъ и понесли черезъ весь городъ въ цвѣточный магазинъ. Несмотря на холодъ, весело было мнѣ глядѣть сверху на экипажи и вагоны и на головы тысячной толпы.
«Но въ цвѣточномъ магазинѣ я пробылъ недолго. Насъ купилъ какой-то трактирщикъ и поставилъ въ залѣ между столиками, въ сомнительной компаніи съ искусственными пальмами. Плохая это была жизнь. Насъ часто забывали поливать, а въ нашу кадку каждый день набрасывали пропасть сигарныхъ и папиросныхъ окурковъ. По вечерамъ игралъ органъ, визгали скрипки, въ воздухѣ висѣлъ чадъ и дымъ, а въ стеклянномъ акваріумѣ стояли неподвижно, едва пошевеливая плавниками, большія, темныя, издыхающія рыбы. Время отъ времени слышалъ я знакомыя фразы о Мильтіадѣ и Петраркѣ, но только скучалъ отъ нихъ. Время и жизненный опытъ состарили меня.
«Потомъ хозяинъ нашъ разорился. Кто-то скупилъ за долги и органъ, и столики, и бѣлыя салфетки, и акваріумъ. Но растеній новый владѣлецъ не любилъ. И мы опять попали въ цвѣточный магазинъ.
«Не буду распространяться подробно объ этомъ тускломъ времени. Скажу только, что часто брали насъ напрокатъ и украшали нами то лѣстницы во время платныхъ баловъ, то церкви, то рестораны подъ Новый годъ, то кухмистерскія въ свадебные вечера. Всего и не упомню.
«Но разъ глубокой осенью пришли въ магазинъ двое: дѣвушка въ непромокаемомъ плащѣ и краснощекій, курчавый, веселый и шумный студентъ, въ которомъ я узналъ прежняго мрачнаго гимназиста, свидѣтеля моего дѣтства. Они заказывали лавровый вѣнокъ, небольшой, простой лавровый вѣнокъ и къ нему широкую красную ленту съ надписью золотыми буквами: на одной половинѣ — «генію русской сцены», а на другой — «отъ учащейся молодежи».
«Да, это былъ мой смертный приговоръ. Въ тотъ же день меня отстригли отъ родного ствола и сплетли въ кружокъ съ другими листьями. А вечеромъ человѣкъ въ красномъ фракѣ съ золотыми пуговицами пронесъ меня между двумя рядами сидящихъ людей, передалъ другому человѣку, а этотъ передалъ третьему, который нагнулся сверху, чтобы взять меня. Этотъ третій, сильно освѣщенный огнями, былъ въ черномъ бархатномъ камзолѣ, въ черныхъ чулкахъ въ обтяжку и въ бѣлокуромъ парикѣ. Онъ улыбался счастливо, искательно, гордо и неестественно, и вотъ я увидѣлъ съ высоты много сотенъ человѣческихъ лицъ, какъ смутно-блѣдныя пятна. Одни пятна, пятна, пятна. Я услышалъ ревъ и плескъ толпы, и убѣдился, что лобъ, къ которому я прикасался, былъ влаженъ и горячъ. И долгое время на моей нижней сторонѣ сохранялся жирный розовый мазокъ грима.
«Такъ началась наша общая жизнь съ этимъ бритымъ рослымъ человѣкомъ и продолжалась много-много лѣтъ. Жили мы и въ большихъ, просторныхъ комнатахъ гостиницъ, и на чердакахъ, и въ подвалахъ. Когда временами бритый человѣкъ терялъ равновѣсіе и пошатывался, то онъ снималъ насъ съ гвоздя, прижималъ къ губамъ и мочилъ слезами. «Этотъ скромный вѣнокъ — самый лучшій даръ признательныхъ и чистыхъ сердецъ! — восклицалъ онъ блеющимъ голосомъ. — Положите его со мной въ могилу». А иногда кричалъ своему слугѣ: «Убери къ чорту этотъ банный вѣникъ, вышвырни его за окошко!». Но въ концѣ концовъ все-таки вышвыривать насъ не позволялъ.
«Но... все проходитъ и все повторяется въ этомъ мірѣ. Однажды черныя лошади съ бѣлыми султанами на головахъ повезли моего бритаго человѣка, лежавшаго подъ балдахимомъ въ узкомъ ящикѣ, на край города. Мы съ другими вѣнками ѣхали сзади него на маленькой повозочкѣ, а позади насъ шла толпа. Люди опять попѣли, поговорили, покадили знакомымъ мнѣ синимъ дымкомъ, опустили въ яму бритаго человѣка и разъѣхались.
«Прошло лѣто, осень, и наступила зима. Надъ бритымъ человѣкомъ положили мраморную плитку и поставили часовенку. Какая-то дама въ черномъ навѣщала насъ изрѣдка и смахивала пыль съ вѣнковъ. Вѣнки были разные: изъ иммортелей, и изъ живыхъ цвѣтовъ и изъ зеленой жести, и изъ крашенной матеріи. Были и серебряные вѣнки, но ихъ увезли сейчасъ же послѣ того, какъ зарыли бритаго человѣка въ землю. А мы все такъ и висѣли по стѣнкамъ часовни, разрушаясь отъ времени, отъ вѣтра и отъ сырости.
«И однажды дама въ черномъ сказала сторожу:
«— Пожалуй, надо убрать нѣкоторые вѣнки. Ужъ очень некрасиво. Вотъ этотъ, этотъ и тотъ...
«И правда, у всѣхъ у насъ видъ былъ неказистый: краски слиняли, цвѣты сморщились, листья покоробились и обломались. Въ тотъ же день сторожъ забралъ насъ и свалилъ въ темную, холодную каморку позади своего жилья, вмѣстѣ со всякимъ хламомъ.
«Сколько я тамъ пролежалъ времени, я не могу сказать. Можетъ-быть, недѣлю, можетъ-быть, десять лѣтъ. Время точно остановилось: да и я самъ уже былъ почти мертвецомъ. Какъ-то зашелъ къ сторожу знакомый старьевщикъ, и насъ вытащили на свѣтъ Божій. Перебирая всякую рухлядь, онъ взялъ въ руки лавровый вѣнокъ, поглядѣлъ на него съ усмѣшкой, понюхалъ и сказалъ:
«— Ничего... Годится и этотъ. Еще пахнетъ.
«Онъ ощипалъ вѣнокъ, вымылъ листья, чтобы придать имъ свѣжій видъ, и отнесъ въ мелочную лавочку, и я долго пролежалъ на полочкѣ въ бумажномъ мѣшечкѣ, пока не пришла однажды утромъ кухарка изъ дома напротивъ.
«— На копейку перцу, на три луку, на копейку лавроваго листа, на три копеечки соли, — просыпала она скороговоркой.
«Толстая потная рука опустилась въ тюрикъ и бросила меня на вѣсы. Черезъ часъ я уже кипѣлъ въ супѣ, а вечеромъ меня выплеснули въ грязное ведро, и дворникъ отнесъ меня на помойку. Здѣсь и окончилась моя долгая, пестрая жизнь, начавшаяся такъ поэтично...»
Разсказчикъ помолчалъ и прибавилъ со вздохомъ:
— Все проходитъ въ этомъ мірѣ...
А. И. Купринъ. Разсказы для дѣтей. — Парижъ: Русское Книгоиздательство «Сѣверъ», 1921. — С. 60-69. («Библіотека зеленой палочки»)
Источник: «Русскiй Порталъ»
— Почтеннѣйшая публика, прекрасныя дамы и милостивые господа! Я тоже, съ вашего позволенія, разскажу свою исторію, изъ которой вы ясно увидите, какъ непрочна земная красота, и какъ хрупка и преходяща слава.
Этотъ голосъ раздался изъ самой глубины обширной помойной ямы, гдѣ въ кислой, душной тьмѣ догнивали остатки овощей, картофельная шелуха, безобразныя тряпки, кости, веревки, лимонныя корки, бумажки, окурки и рыбьи внутренности, гдѣ громоздились въ кучѣ разбитыя бутылки, проволока, жестянки и пустыя спичечныя коробки, и гдѣ хозяйничали вволю огромныя бурыя крысы, мудрыя и злыя животныя, съ голыми хвостами и острыми черными глазками.
— Позвольте, кто это говоритъ? — спросила надменно растерзанная грецкая губка, у которой было блестящее прошлое, проведенное на полочкѣ у мраморной ванны.
— Это я, лавровый листъ, — отозвался скромный голосъ. — Меня, къ сожалѣнію, не совсѣмъ видно, потому что я сверху придавленъ старымъ башмакомъ и засыпанъ какимъ-то мусоромъ. Но, если судьбѣ будетъ угодно когда-нибудь извлечь меня изъ этихъ нѣдръ на поверхность, я, конечно, сочту долгомъ представиться всѣмъ моимъ высокочтимымъ сосѣдямъ. Я получилъ хорошее воспитаніе, вращался въ большомъ обществѣ и потому знаю свѣтскія обязанности.
«Такъ вотъ моя исторія, милостивые государыни и государи:
«Я происхожденіемъ южанинъ и выросъ иа южномъ берегу Крыма въ большой зеленой кадкѣ, обитой желѣзными обручами. Какъ сквозь какую-то волшебную пелену вспоминаю я небо, море, горы и стрекотаніе цикадъ въ жаркія ночи. Помню благоуханіе глициній, струившихъ внизъ свои голубые водопады, и благоуханіе маленькихъ бѣлыхъ вьющихся розъ, пахнувшихъ фіалкой, и сладкій лимонный ароматъ магнолій, огромные бѣлые цвѣты которыхъ были точно выточены изъ слоновой кости, и роскошный, масляный, горячій запахъ штамбовыхъ розъ: бѣлыхъ, желтыхъ, палевыхъ, розовыхъ, пунцовыхъ и темно-пурпурныхъ.
«Я былъ тогда молодъ и мало смыслилъ въ дѣлахъ житейскихъ, такъ-же мало, какъ и сотня моихъ братьевъ, происшедшихъ отъ одного и того же ствола. Впервые о великомъ значеніи лавровыхъ листовъ я узналъ въ томный лѣтній вечеръ, когда мимо насъ проходила дѣвушка въ бѣломъ платьѣ вмѣстѣ съ гимназистомъ. У дѣвушки въ рыжихъ волосахъ горѣло пушистымъ золотомъ заходящее солнце, а у гимназиста былъ мрачный видъ а поясъ былъ спущенъ ниже бедеръ, отчего ноги казались до смѣшного короткими.
— Посмотрите, Коля, — это вѣдь лавры! закричала дѣвушка въ восторгѣ. — Настоящіе лавры! Тѣ самые лавры, которыми награждали поэтовъ и побѣдителей на Олимпійскихъ играхъ, которые не давали спать Мильтіаду, которыми увѣнчали Петрарку...
«Но гимназистъ былъ, какъ я потомъ узналъ, влюбленъ, разочарованъ, оставленъ на второй годъ въ четвертомъ классѣ и кромѣ того принадлежалъ къ партіи а. а., то есть былъ «атчаяннымъ анархистомъ». Онъ сорвалъ одинъ листокъ, растеръ его между пальцами, понюхалъ и сказалъ суровымъ басомъ:
— И которые кладутъ въ супъ...
«Прошло три лѣта. Я уже порядочно вытянулся и достигъ юношескаго возраста, когда наше деревцо пересадили въ другую кадку, гораздо большихъ размѣровъ, и вотъ однажды осеннимъ утромъ закутали насъ въ рогожу и отправили на сѣверъ. Ѣхали мы и на телѣгѣ, и на пароходѣ, и по желѣзной дорогѣ, и опять на телѣгѣ, и, по правдѣ сказать, это было пренепріятное путешествіе среди постоянной духоты, темноты и качки.
«Такъ мы и пріѣхали въ этотъ большой городъ, гдѣ протекла вся моя шумная и разнообразная жизнь, и гдѣ я имѣю высокую честь бесѣдовать съ такимъ почтеннымъ собраніемъ.
«Помѣстили насъ въ зимнемъ саду, въ большомъ пышномъ домѣ, похожемъ на дворецъ. Надъ нами была стекляная крыша, и южная стѣна теплицы была тоже изъ стекляныхь рамъ, но искуственный газонъ, узенькія дорожки, посыпанныя пескомъ, и фонтанъ надъ бассейномъ изъ ноздреваго камня должны были напоминать о настоящей природѣ.
«Нѣсколько разъ въ году во дворцѣ бывали блестящіе балы. Тогда лавровыя деревья вмѣстѣ съ пальмами и другими большими растеніями перетаскивались изъ зимняго сада въ комнаты, на лѣстницу и даже на подъѣздъ, покрытый, какъ шатромъ, полосатымъ тикомъ. Какое общество я перевидалъ за эти дни, какія прекрасныя женщины, выхоленныя въ лучшихъ человѣческихъ оранжереяхъ, пробѣгали мимо меня наверхъ по ступенямъ, устланнымъ толстымъ краснымъ ковромъ, перебирая своими маленькими ножками въ бѣлыхъ атласныхъ туфелькахъ. Какія одежды, кружева, жемчужныя ожерелья на обнаженныхъ шеяхъ. Какіе ленты, звѣзды, бакенбарды, пшоры, мундиры, фраки, цвѣты въ петличкахъ, какая чудесная музыка, свѣтъ, запахъ духовъ!
«И все это прошло, какъ сонъ. Однажды зимнимъ днемъ, когда снѣгъ шелъ такъ густо-густо и такими огромными хлопьями, какъ будто бы кто-то тамъ наверху рвалъ на кусочки бумагу, накопившуюся за тысячу лѣтъ, пришли мужики и перенесли насъ въ большую пустую комнату, посрединѣ которой лежалъ на черномъ возвышеніи, въ длинномъ серебрянномъ ящикѣ, сѣдой человѣкъ съ закрытыми глазами и съ блѣднымъ лицомъ, улыбавшійся мудрой и благородной улыбкой. Приходили и уходили люди, очень много людей, пѣли, говорили нараспѣвъ, опять пѣли, и вся комната наполнялась тогда синимъ пахучимъ дымомъ, въ которомъ тепло и мглисто мерцали огоньки свѣчей. И было очень странно видѣть, какъ всѣ глядѣли на лежащаго и говорили только о немъ и пѣли только про него, а онъ все лежалъ и лежалъ, не открывая глазъ и тихо улыбаясь.
«Когда его унесли и запахъ синяго дыма еще стоялъ въ пустой комнатѣ, пришли веселые люди въ красныхъ рубашкахъ и замазали бѣлой краской оконныя стекла. А меня съ моими братьями взядр на плечи двое рабочихъ и понесли черезъ весь городъ въ цвѣточный магазинъ. Несмотря на холодъ, весело было мнѣ глядѣть сверху на экипажи и вагоны и на головы тысячной толпы.
«Но въ цвѣточномъ магазинѣ я пробылъ недолго. Насъ купилъ какой-то трактирщикъ и поставилъ въ залѣ между столиками, въ сомнительной компаніи съ искусственными пальмами. Плохая это была жизнь. Насъ часто забывали поливать, а въ нашу кадку каждый день набрасывали пропасть сигарныхъ и папиросныхъ окурковъ. По вечерамъ игралъ органъ, визгали скрипки, въ воздухѣ висѣлъ чадъ и дымъ, а въ стеклянномъ акваріумѣ стояли неподвижно, едва пошевеливая плавниками, большія, темныя, издыхающія рыбы. Время отъ времени слышалъ я знакомыя фразы о Мильтіадѣ и Петраркѣ, но только скучалъ отъ нихъ. Время и жизненный опытъ состарили меня.
«Потомъ хозяинъ нашъ разорился. Кто-то скупилъ за долги и органъ, и столики, и бѣлыя салфетки, и акваріумъ. Но растеній новый владѣлецъ не любилъ. И мы опять попали въ цвѣточный магазинъ.
«Не буду распространяться подробно объ этомъ тускломъ времени. Скажу только, что часто брали насъ напрокатъ и украшали нами то лѣстницы во время платныхъ баловъ, то церкви, то рестораны подъ Новый годъ, то кухмистерскія въ свадебные вечера. Всего и не упомню.
«Но разъ глубокой осенью пришли въ магазинъ двое: дѣвушка въ непромокаемомъ плащѣ и краснощекій, курчавый, веселый и шумный студентъ, въ которомъ я узналъ прежняго мрачнаго гимназиста, свидѣтеля моего дѣтства. Они заказывали лавровый вѣнокъ, небольшой, простой лавровый вѣнокъ и къ нему широкую красную ленту съ надписью золотыми буквами: на одной половинѣ — «генію русской сцены», а на другой — «отъ учащейся молодежи».
«Да, это былъ мой смертный приговоръ. Въ тотъ же день меня отстригли отъ родного ствола и сплетли въ кружокъ съ другими листьями. А вечеромъ человѣкъ въ красномъ фракѣ съ золотыми пуговицами пронесъ меня между двумя рядами сидящихъ людей, передалъ другому человѣку, а этотъ передалъ третьему, который нагнулся сверху, чтобы взять меня. Этотъ третій, сильно освѣщенный огнями, былъ въ черномъ бархатномъ камзолѣ, въ черныхъ чулкахъ въ обтяжку и въ бѣлокуромъ парикѣ. Онъ улыбался счастливо, искательно, гордо и неестественно, и вотъ я увидѣлъ съ высоты много сотенъ человѣческихъ лицъ, какъ смутно-блѣдныя пятна. Одни пятна, пятна, пятна. Я услышалъ ревъ и плескъ толпы, и убѣдился, что лобъ, къ которому я прикасался, былъ влаженъ и горячъ. И долгое время на моей нижней сторонѣ сохранялся жирный розовый мазокъ грима.
«Такъ началась наша общая жизнь съ этимъ бритымъ рослымъ человѣкомъ и продолжалась много-много лѣтъ. Жили мы и въ большихъ, просторныхъ комнатахъ гостиницъ, и на чердакахъ, и въ подвалахъ. Когда временами бритый человѣкъ терялъ равновѣсіе и пошатывался, то онъ снималъ насъ съ гвоздя, прижималъ къ губамъ и мочилъ слезами. «Этотъ скромный вѣнокъ — самый лучшій даръ признательныхъ и чистыхъ сердецъ! — восклицалъ онъ блеющимъ голосомъ. — Положите его со мной въ могилу». А иногда кричалъ своему слугѣ: «Убери къ чорту этотъ банный вѣникъ, вышвырни его за окошко!». Но въ концѣ концовъ все-таки вышвыривать насъ не позволялъ.
«Но... все проходитъ и все повторяется въ этомъ мірѣ. Однажды черныя лошади съ бѣлыми султанами на головахъ повезли моего бритаго человѣка, лежавшаго подъ балдахимомъ въ узкомъ ящикѣ, на край города. Мы съ другими вѣнками ѣхали сзади него на маленькой повозочкѣ, а позади насъ шла толпа. Люди опять попѣли, поговорили, покадили знакомымъ мнѣ синимъ дымкомъ, опустили въ яму бритаго человѣка и разъѣхались.
«Прошло лѣто, осень, и наступила зима. Надъ бритымъ человѣкомъ положили мраморную плитку и поставили часовенку. Какая-то дама въ черномъ навѣщала насъ изрѣдка и смахивала пыль съ вѣнковъ. Вѣнки были разные: изъ иммортелей, и изъ живыхъ цвѣтовъ и изъ зеленой жести, и изъ крашенной матеріи. Были и серебряные вѣнки, но ихъ увезли сейчасъ же послѣ того, какъ зарыли бритаго человѣка въ землю. А мы все такъ и висѣли по стѣнкамъ часовни, разрушаясь отъ времени, отъ вѣтра и отъ сырости.
«И однажды дама въ черномъ сказала сторожу:
«— Пожалуй, надо убрать нѣкоторые вѣнки. Ужъ очень некрасиво. Вотъ этотъ, этотъ и тотъ...
«И правда, у всѣхъ у насъ видъ былъ неказистый: краски слиняли, цвѣты сморщились, листья покоробились и обломались. Въ тотъ же день сторожъ забралъ насъ и свалилъ въ темную, холодную каморку позади своего жилья, вмѣстѣ со всякимъ хламомъ.
«Сколько я тамъ пролежалъ времени, я не могу сказать. Можетъ-быть, недѣлю, можетъ-быть, десять лѣтъ. Время точно остановилось: да и я самъ уже былъ почти мертвецомъ. Какъ-то зашелъ къ сторожу знакомый старьевщикъ, и насъ вытащили на свѣтъ Божій. Перебирая всякую рухлядь, онъ взялъ въ руки лавровый вѣнокъ, поглядѣлъ на него съ усмѣшкой, понюхалъ и сказалъ:
«— Ничего... Годится и этотъ. Еще пахнетъ.
«Онъ ощипалъ вѣнокъ, вымылъ листья, чтобы придать имъ свѣжій видъ, и отнесъ въ мелочную лавочку, и я долго пролежалъ на полочкѣ въ бумажномъ мѣшечкѣ, пока не пришла однажды утромъ кухарка изъ дома напротивъ.
«— На копейку перцу, на три луку, на копейку лавроваго листа, на три копеечки соли, — просыпала она скороговоркой.
«Толстая потная рука опустилась въ тюрикъ и бросила меня на вѣсы. Черезъ часъ я уже кипѣлъ въ супѣ, а вечеромъ меня выплеснули въ грязное ведро, и дворникъ отнесъ меня на помойку. Здѣсь и окончилась моя долгая, пестрая жизнь, начавшаяся такъ поэтично...»
Разсказчикъ помолчалъ и прибавилъ со вздохомъ:
— Все проходитъ въ этомъ мірѣ...
Источникъ: А. И. Купринъ. Разсказы для дѣтей. — Парижъ: Русское Книгоиздательство «Сѣверъ», 1921. — С. 60-69. («Библіотека зеленой палочки»)
