Вечеръ наканунѣ Ивана Купала. Н. В. Гоголь
Июнь 29th 2011 -
Вечеръ наканунѣ Ивана Купала. Н. В. Гоголь
Повѣсть, изданныя пасичникомъ Рудымъ Панькомъ.
Часть первая.
Быль, разсказанная дьячкомъ ***ской церкви.
За Ѳомою Григорьевичемъ водилась особеннаго рода странность; онъ до-смерти не любилъ пересказывать одно и то же. Бывало иногда, если упросишь его разсказать чтó съизнова, то, смотри, что-нибудь да вкинетъ новое, или переиначитъ такъ, что узнать нельзя. Разъ, одинъ изъ тѣхъ господъ (намъ, простымъ людямъ, мудрено и назвать ихъ: писаки они, не писаки, а вотъ то самое, чтó барышники на нашихъ ярмаркахъ: нахватаютъ, напросятъ, накрадутъ всякой всячины да и выпускаютъ книжечки не толще букваря, каждый мѣсяцъ, или недѣлю), одинъ изъ этихъ господъ и выманилъ у Ѳомы Григорьевича эту самую исторію, а онъ вовсе и позабылъ о ней. Только пріѣзжаетъ изъ Полтавы тотъ самый паничъ, въ гороховомъ кафтанѣ, про котораго говорилъ я, и котораго одну повѣсть вы, думаю, уже прочли, — привозитъ съ собою небольшую книжечку и, развернувши по-серединѣ, показываетъ намъ. Ѳома Григорьевичъ готовъ уже былъ осѣдлать носъ свой очками, но вспомнивъ, что онъ забылъ ихъ подмотать нитками и облѣпить воскомъ, передалъ мнѣ. Я, такъ какъ грамоту кое-какъ разумѣю и не ношу очковъ, принялся читать. Не успѣлъ перевернуть двухъ страницъ, какъ онъ вдругъ остановилъ меня за руку.
«Постойте! напередъ скажите мнѣ, чтó это вы читаете?»
Признаюсь, я немного пришелъ въ-тупикъ отъ такого вопроса.
«Какъ, чтó читаю, Ѳома Григорьевичъ? вашу быль, ваши собственныя слова».
«Кто вамъ сказалъ, что это мои слова?»
«Да чего лучше? тутъ и напечатано: разсказанная такимъ-то дьячкомъ».
«Плюйте жъ на голову тому, кто это напечаталъ! бреше, сучий Москаль! Такъ ли я говорилъ? Щó-то вже, якъ у кого чортъ-ма клепки въ голові! Слушайте, я вамъ разскажу ее сейчасъ».
Мы придвинулись къ столу, и онъ началъ.
Дѣдъ мой (царство ему небесное! чтобъ ему на томъ свѣтѣ ѣлись одни только буханцы пшеничные, да маковники въ меду!) умѣлъ чудно разсказывать. Бывало поведетъ рѣчь — цѣлый день не подвинулся бы съ мѣста и всё бы слушалъ. Ужъ не чета какому-нибудь нынѣшнему балагуру, который, какъ начнетъ Москаля везть 1, да еще языкомъ такимъ, будто ему три дня ѣсть не давали, то хоть берись за шапку, да изъ хаты. Какъ теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива — какъ въ долгій зимній вечеръ, когда на дворѣ трещалъ морозъ и замуровывалъ на-глухо узенькое стекло нашей хаты, сидѣла она передъ гребнемъ, выводя рукого длинную нитку, колыша ногою люльку и напѣвая пѣсню, которая какъ-будто теперь слышится мнѣ. Каганецъ, дрожа и вспыхивая, какъ-бы пугаясь чего, свѣтилъ намъ въ хатѣ; веретено жужжало, а мы всѣ, дѣти, собравшись въ кучку, слушали дѣда не слѣзавшаго отъ старости болѣе пяти лѣтъ съ своей печи. Но ни дивныя рѣчи про давнюю старину, про наѣзды Запорожцевъ, про Ляховъ, про молодецкія дѣла Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачнаго, не занимали насъ такъ, какъ разсказы про какое-нибудь старинное дѣло, отъ которыхъ всегда дрожь проходила по тѣлу и волосы ерошились на головѣ. Иной разъ страхъ бывало такой заберетъ отъ нихъ, что съ вечера все показывается Богъ знаетъ какимъ чудищемъ. Случится, ночью выйдешь за чѣмъ-нибудь изъ хаты, вотъ такъ и думаешь, что на постели твоей уклался спать выходецъ съ того свѣта, и чтобы мнѣ не довелось разсказывать это въ другой разъ, если я не принималъ часто издали собственную свитку, положенную въ головахъ, за свернувшагося дьявола! Но главное въ разсказахъ дѣда было то, что въ жизнь свою онъ никогда не лгалъ и чтó бывало не скажетъ, тó именно такъ и было.
Одну изъ его чудныхъ исторій перескажу теперь вамъ. Знаю, что много наберется такихъ умниковъ, пописывающихъ по судамъ и читающихъ даже гражданскую грамоту, которые, если дать имъ въ руки простой часословъ, не разобрали бы ни аза въ немъ, а показывать на позоръ свои зубы — есть умѣнье. Имъ все, чтó ни раскажешь — въ смѣхъ. Этакое невѣрье разошлось по свѣту! Да чего? (вотъ, не люби Богъ меня и Пречистая Дѣва! вы, можетъ даже не повѣрите) разъ какъ-то заикнулся про вѣдьмъ... что жъ? нашелся сорвиголова — вѣдьмамъ не вѣритъ! Да, слава Богу, вотъ я сколько живу уже на свѣтѣ! видѣлъ такихъ иновѣрцевъ, которымъ провози́ть попа́ въ решети2 было легче, нежели нашему брату понюхать табаку, а и тѣ окрещивались отъ вѣдьмъ! Но приснись имъ... не хочется только выговорить, чтó такое! нечего и толковать объ нихъ.
Лѣтъ болѣе чѣмъ за сто (говорилъ покойникъ дѣдъ мой) нашего села и не узналъ бы никто: хуторъ, самый бѣдный хуторъ! Избенокъ десять, необмазанныхъ, не укрытыхъ, торчало то тамъ, то сямъ посереди поля. Ни плетня, ни сарая порядочнаго, гдѣ бы поставить скотину, или возъ. Это жъ еще богачи такъ жили; а посмотрѣли бы на нашу братью, на голь: вырытая въ землѣ яма — вотъ вамъ и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живетъ тамъ человѣкъ Божій. Вы спрóсите, отъ чего они жили такъ? Бѣдность, не бѣдностъ: тогда козаковалъ почти всякій и набиралъ въ чужихъ земляхъ немало добра; а больше отъ того, что не зачѣмъ было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всѣмъ мѣстамъ! Крымцы, Ляхи, Литвинство! Бывало тó, что и свои наѣдутъ кучами и обдираютъ своихъ же. Всего бывало!
Въ этомъ-то хуторѣ показывался часто человѣкъ, или, лучше, дьяволъ въ человѣческомъ образѣ. Откуда онъ, зачѣмъ приходилъ, никто не зналъ. Гуляетъ, пьянствуетъ — и вдругъ пропадетъ, какъ въ воду, и слуху нѣтъ. Тамъ, глядь — снова будто съ неба упалъ, рыскаетъ по улицамъ села, котораго теперь и слѣду нѣтъ, и которое было, можетъ, не дальше ста шаговъ отъ Диканьки. Понаберетъ встрѣчныхъ козаковъ: хохотъ, пѣсни, деньги сыплются, водка — какъ вода... Пристанетъ бывало къ краснымъ дѣвушкамъ: подаритъ лентъ, серегъ, монистъ — дѣвать некуда! Правда, что красныя дѣвушки немного призадумывались, принимая подарки: Богъ знаетъ, можетъ, въ самомъ дѣлѣ перешли черезъ нечистыя руки. Родная тетка моего дѣда, содержавшая въ то время шинóкъ, по нынѣшней опошнянской дорогѣ, въ которомъ часто разгульничалъ Басаврюкъ (такъ называли этого бѣсовскаго человѣка), именно говорила, что ни за какія благополучія въ свѣтѣ не согласилась бы принять отъ него подарковъ. Опятъ, какъ же и не взять? — всякого проберетъ страхъ, когда нахмуритъ онъ бывало свои щетинистыя брови и пуститъ изъ подлобья такой взглядъ, что, кажется, унесъ бы ноги Богъ знаетъ куда; а возмешь — такъ на другую же ночь и тащится въ гости какой-нибудь пріятель изъ болота, съ рогами на головѣ, и давай душить за шею, когда на шеѣ монисто, кусать за палецъ, когда на немъ перстень, или тянуть за косу, когда вплетена въ нее лента. Богъ съ ними тогда, съ этими подарками! Но вотъ бѣда — и отказаться нельзя: бросишь въ воду — плыветъ чертовскій перстень, или монисто поверхъ воды, и къ тебѣ же въ руки.
Въ селѣ была церковь, чуть ли еще, какъ вспомню, не святого Пантелея. Жилъ тогда при ней іерей, блаженной памяти отецъ Аѳанасій. Замѣтивъ, что Басаврюкъ и на свѣтлое Воскресеніе не бывалъ въ церкви, задумалъ было пожурить его, наложить церковное покаяніе. Куда! насилу ноги унесъ. «Слушай, пано́че!» загремѣлъ онъ ему въ отвѣтъ: «знай лучше свое дѣло, чѣмъ мѣшаться въ чужія, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залѣплено горячею кутьею». Чтó дѣлать съ окаяннымъ? Отецъ Аѳанасій объявилъ только, что всякого, кто спознается съ Басаврюкомъ, станетъ считать за католика, врага Христовой церкви и всего человѣческаго рода.
Въ томъ селѣ былъ у одного козака, прозвищемъ Коржа, работникъ, котораго люди звали Петромъ Безроднымъ, — можетъ, отъ того, что никто не помнилъ ни отца его, ни матери. Староста церкви говорилъ, правда, что они на другой же годъ померли отъ чумы; но тетка моего дѣда знать этого не хотѣла и всѣми силами старалась надѣлить его родней, хотя бѣдному Петру было въ ней столько нужды, сколько намъ въ прошлогоднемъ снѣгѣ. Она говорила, что отецъ его на Запорожьи, былъ въ плѣну у Турокъ, натерпѣлся мукъ, Богъ знаетъ какихъ, и какимъ-то чудомъ, переодѣвшись евнухомъ, далъ тягу. Чернобровымъ дивчатамъ и молодицамъ мало было нужды до родни его. Онѣ говорили только, что если бы одѣть его въ новый жупанъ, затянуть краснымъ поясомъ, надѣтъ на голову шапку изъ черныхъ смушекъ съ щегольскимъ синимъ верхомъ, привѣситъ къ боку турецкую саблю, дать въ одну руку малахай, въ другую люльку въ красивой оправѣ, то заткнулъ бы онъ за поясъ всѣхъ паробкóвъ тогдашнихъ. Но то бѣда, что у бѣднаго Петруся всего-на-всего была одна сѣрая свитка, въ которой было больше дыръ, чѣмъ у иного Жида въ карманѣ золотыхъ. И это бы еще не большая бѣда, а вотъ бѣда: у стараго Коржа была дочка, красавица, какую, я думаю, врядъ ли доставалось вамъ видывать. Тетка покойнаго дѣда разсказывала — а женщинѣ, сами знаете, легче поцѣловаться съ чортомъ, не во гнѣвъ будь сказано, нежели назвать кого красавицею — что полненькія щеки козачки и ярки, какъ макъ самого розоваго цвѣта, когда умывшися Божьею росою горитъ онъ, распрямляетъ листики и охорашивается передъ только-что поднявшимся солнышкомъ; что брови, словно черные шнурочки, какіе покупаютъ теперь для крестовъ и дукатовъ дѣвушки наши у проходящихъ по селамъ съ коробками Москалей, ровно нагнувшись, какъ-будто глядѣлись въ ясныя очи, что ротикъ, на которой глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и созданъ былъ, чтобы выводить соловьиныя пѣсни; что волосы ея, черные, какъ крылья ворона, и мягкіе, какъ молодой ленъ (тогда еще дѣвушки наши не заплетали ихъ въ дрибушки, перевивая красивыми, яркихъ цвѣтовъ, скиндячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотомъ кунтушъ. Эхъ, не доведи Господь возглашать мнѣ больше на клиросѣ аллилуія, если бы, вотъ тутъ же, не расцѣловалъ ея, не смотря на то, что сѣдь пробирается по всему старому лѣсу, покрывающему мою макушку, и подъ бокомъ моя старуха, какъ бѣльмо въ глазу! Ну, если гдѣ паробокъ и дивка живутъ близко одинъ отъ другаго... сами знаете, чтó выходитъ. Бывало, ни свѣтъ ни заря, подковы красныхъ сапоговъ, примѣтны на томъ мѣстѣ, гдѣ раздобаривала Пидóрка съ своимъ Петрусемъ. Но все бы Коржу и въ умъ не пришло что нибудь недоброе, да разъ — ну, это уже и видно, что не кто другой, какъ лукавый дернулъ — вздумалось Петрусю, не осмотрѣвшись хорошенько въ сѣняхъ, влѣпить поцѣлуй, какъ говорятъ, отъ всей души, въ розовыя губки козачки, и тотъ же самый лукавый, — чтобъ ему собачьему сыну приснился крестъ святой! — настроилъ съ-дуру стараго хрѣна отворить дверь хаты. Одеревенѣлъ Коржъ, разинувъ ротъ и ухватясь рукою за двери. Проклятый поцѣлуй, казалось, оглушилъ его совершенно. Ему почудился онъ громче, чѣмъ ударъ макогона объ стѣну, которымъ, обыкновенно, въ наше время, мужикъ прогоняетъ кутью, за неимѣніемъ фузеи и пороха.
Pages: 1 2 3 4
