И откроется книга…
Апрель 26th 2020 -
Литературные коды Русской Мечты
Отрадно русским очам смотреть на древний образ, где держит Спаситель закрытую книгу. Будешь крепко молиться, раскроется однажды кодекс, прочтёшь в нём все чаяния отцов, обретёшь для себя покой, познаешь пути и перепутья потомков. Может, будет написано там, «откуда есть пошла Русская земля», или «не приведи Бог видеть русский бунт», или «мы — русские, какой восторг!».
Живёт в душе упование, что кодекс в руках Спасителя — Русская Мечта, собрание её кодов. И самыми драгоценными из них стали те, что подарила нам русская литература. Литературные коды мечты — это золотые слитки опыта и прозрений наших поэтов и писателей. Они явили то, что каждому из нас пришлось бы намывать по песчинке, на осознание чего нам не хватило бы жизни. Каждый золотой слиток — это русский человек с его потаённой сутью, русская жизнь с её неотмирным смыслом.
Золотые коды хранят знание, которое предстоит считывать всё новым и новым поколениям, через которое сыновья поймут отцов, внуки — дедов. Коды помогают нам самосохраняться: у нас «в душе лежит сокровище», и покуда ключ поручен только нам, покуда чужак не расшифровал и не перекодировал заветные смыслы, — над нами русское небо, в наших устах русское слово.
Литературный код — это генетический код. Мы уже родились с русскими сказками, с былинами, с Пушкиным. Матери впервые читали нам про Ивана-царевича и серого волка, про Емелю и говорящую щуку, а мы уже, казалось, могли продолжить, а мы уже знали финал. Услышишь первую строку «я вас любил: любовь ещё, быть может», а дальше само собой — «в душе моей угасла не совсем». Когда, к какому уроку заучивал эти слова? К какому свиданию готовился, раскрывая старенький томик из семейной библиотеки? Уже не упомнишь: эта поэтическая музыка звучала в тебе всегда.
Всю жизнь русский человек подпитывается и укрепляется литературными кодами. Даже самого нерадивого школьника, даже того, кто не стал книгочеем, настигают они: через случайную фразу, праздную беседу или переписку. Прочти русскому человеку стихи — и он обязательно спросит, кто автор, начни пересказывать повесть или роман — и захочет знать, что дальше. Если русский человек не прочитает Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Бунина, Шолохова, то они сами прочитают его: поведут русскими тропами через тёмные аллеи, выведут каждого на свой Валерик, Чёрную речку или тихий Дон, спросят, кому на Руси жить хорошо.
Литературные коды имею разную природу, мечта обретает в них разные формы. Когда нужно уловить что-то ускользающее, воплотить абстрактное, «всё сущее увековечить, безличное вочеловечить» — рождаются коды-персонажи. Рождаются как аллегории: силы, ума, красоты, поиска, жертвенности.
У истоков нашей словесности фольклор и древнерусская литература сформировали два мощнейших кода: код вечной женственности и код вечного мужества. Они стали двумя берегами, между которых потекла история литературы.
Каждая эпоха вносила свой штрих в портрет вечной женственности, каждый автор трепетно выводил свою линию. «Мимолётным виденьем», «полуулыбкой, полуплачем», «синеоким материнским ликом» предстаёт перед нами этот портрет, этот литературный код.
Штрих — и Ярославна неудержимой зегзицей спешит остудить горячие раны любимого. Русские женщины — жёны декабристов — целуют «тяжкие оковы» своих мужей. Соня Мармеладова идёт за Раскольниковым на каторгу, чтобы любовью и преданностью остановить моровую язву. Ещё штрих — и перед нами Василиса Премудрая, ведающая все тайны, Феврония, избавляющая князя Петра от недуга, купринская Олеся, знающая язык зверей и птиц. Тонкая линия — и мы видим доверчивую бедную Лизу, мечтательную, гадающую на жениха Светлану, трепетных тургеневских девушек.
«Чистейшей прелести чистейший образец!» — посмотрит на прекрасный лик Пушкин. «Я придумал это, глядя на твои косы — кольца огневеющей змеи», — нараспев произнесёт Гумилёв. «О, я привык к этим ризам величавой Вечной Жены», — заворожённо скажет Блок.
Вечная женственность русской литературы пришла к нам с первыми книгами, заронила в наше сердце зерно доброты, просияла неугасимым светом. В этой вечной женственности мы узнаём своих матерей и жён. В ней постигаем нашу Родину, с её долготерпением и самоотречением.
Коды вечного мужества вызревали в богатырях и князьях. Былинный богатырь — олицетворение русского народа. В час беды он, не уповая ни на барина, не на царя, ни на варяга, встаёт с печи, пьёт живительную воду из небесных колодцев, набирается таких сил, что может притянуть к земле звёздную бездну.
Благоверные князья, в своём служении отечеству угодившие Богу, — свидетельство того, что в праведном бою все равны, что в пору испытаний житейское становится житийным, что русскому доспеху всё равно, скрывает он княжеские одежды или крестьянскую рубаху.
«В минуту жизни трудную» коды мужества будут воскресать, рождать в русской литературе пушкинского капитана Миронова и толстовского капитана Тушина, Павку Корчагина и молодогвардейцев, Василия Тёркина и Сотникова из повести Василя Быкова. Битва как служение, война как работа, «претерпевшим до конца даруется победа» — вот что зашифровано в коде вечного мужества.
Русская литература в мужских образах часто отступала от такой непоколебимости, от священного подвига, от ратной мощи, и рождала созерцателей, мятущихся мыслителей, страстных влюблённых, которые порой оказывались не в силах одолеть своё отчаяние.Так появлялись «лишние», «маленькие», «странные» люди. Но и они со временем стали кодами, но и без них Русская Мечта немыслима.
Необходимость «лишних людей»: Онегина, Чацкого, Печорина и прочих, — в том, что они суть свидетельство мучительной смены эпох и поколений. Темпераментные и флегматичные, идеалисты и скептики, они приготовили молодое вино, но так и не влили его в ветхие мехи жизни, вино перезрело, и чашу, ставшую горькой, пришлось испить самим. Таков русский код несбывшихся надежд, нерастраченных сил.
Величие «маленьких людей» — в их простоте и блаженности, в их искренности и незащищённости. Акакий Акакиевич Башмачкин, Желтков из «Гранатового браслета», бедные, униженные и оскорблённые люди Достоевского показывают и доказывают, что, когда сила является единственным достоинством, она превращается в недостаток, что подлинно русский человек непредставим без кода сострадания, милосердия.
Странные люди — это странники. Не только «очарованный» Иван Голован Лескова, но и «сокровенные люди» Платонова. А ещё — шукшинские «чудики», а ещё — Иван Африканович Василия Белова. Все они понимают, что «человек временем обижен»: пространство земное велико, а жизнь земная коротка, не объять этой жизнью всего простора. Потому надо сомкнуть время с пространством, чтобы и у времени появился горизонт, чтобы и оно было бесконечно: сделал шаг, а впереди дорога ещё в тысячу шагов открылась, прожил день, а тебе за него ещё год дарован. Странные люди трудом, помышлением, молитвой идут на горизонт — «дело привычное». Чевенгур — горизонт. Деревня, что «выбрал на жительство» герой Шукшина — тоже горизонт. В русских кодах жизнь не убывает, а пребывает и прибывает.
Нередко в одном персонаже — пусть даже в главном герое! — воплотить русский код невозможно. Кодом становится произведение в целом. Не случайно Онегин и Гринёв кажутся нам несколько условными, будто Пушкин, создавая их портреты, специально не прописал лица, намеренно не стал зашифровывать русский код только в них, а рассредоточил его по всему тексту. Так, «Евгений Онегин» — это код-ансамбль, складывающийся из Татьяны, Ольги, Ленского, патриархальности и европейскости золотого века отечественной культуры. «Капитанская дочка» — сложный код верности, взросления, чести, удали и смирения. Это код русского служения и одновременно — русского бунта, из-за которого прерывается плавное течение дней, выходит из берегов история. Так рождаются коды-произведения, «энциклопедии русской жизни».
В Чичикове тоже не добыть всей полноты русского кода. Чтобы в конце «Мёртвых душ» промчалась Русь-тройка, нужно посадить в экипаж к Павлу Ивановичу и Манилова, и Ноздрёва, и Собакевича, и Коробочку, и Плюшкина. Нужно оживить всё гоголевским остроумием, одухотворить гоголевским словом.
Обломов, вырванный из волшебного сна, воспринятый вне тоски и «холодных слёз безнадёжности» в финале романа, превращается в «обломовщину». Русский код — не только Обломов, русский код — Обломовка: обетованная земля, грёза о возвращённом рае.
Русский код — не некрасовские мужики, бредущие по Руси в поисках образца счастливой жизни. Русский код — не в Якиме Нагом, не в Грише Добросклонове, не в помещике, не в купце, не в царе, не в пьяной ночи. Русский код — в пути, в бесконечном странствии.
Идёшь по дороге Русской Мечты. Собираешь золотые россыпи таких знакомых слов: «О Руськая земля!..», «Умом Россию не понять…», «Нет уз святее товарищества…», «Я помню чудное мгновенье…», «Пустыня внемлет Богу…», «Отговорила роща золотая…», «Безумству храбрых поём мы песню…», «В человеке должно быть всё прекрасно…», «О великий, могучий, правдивый и свободный русский язык…». Для нас это — не просто цитаты, не просто крылатые выражения, идиомы. Это — гораздо большее, это — коды нашей жизни. Слова в них спаялись настолько, что, кажется, были не рождены в творческом сознании, а взяты готовыми из небесного словаря. Можно не помнить, кто, когда, где и по какому поводу их написал, но произнесёшь эти «звуки жизни» — и время откроет все пути: в прошлое, в будущее и ещё в таинственную надвременную вышину. Озвучишь «злато слово» — и уныние отступит, и силы преумножатся, и любовь сохранишь, и друга не предашь, и на Отечество роптать не будешь.
Подходишь к каталогу отечественной литературы — перед тобой все коды Русской Мечты. Вот — указатель произведений, вот — персонажей, вот — «золотых слов». Но есть особый каталог, где собраны авторы, ставшие литературными кодами. Их не так много. Это те, кто дорог нам во всей полноте, кто воплотил Русскую Мечту и в творчестве, и в биографии, и в написанном, и в незавершённом. Книги об этих авторах, споры о них тоже стали кодами.
Пушкин — метакод, явленная Русская Мечта. В Пушкине — вся Россия: и та, что была, и та, что есть, и та, что грядёт. Всё познанное и непознанное сокрыто в Пушкине. Благодаря ему едины и люди, и эпохи. Пушкин — эталон поэта с его творческими поисками и обретениями. Пушкин — образец поэтической жизни. Всех преемников он сделал добровольными наследниками своего фатально короткого пути. Кажется, если бы не роковая дуэль у Чёрной речки, то и Лермонтов, и Блок, и Есенин, и Маяковский прожили бы дольше, были бы наделены пушкинским долголетием. Но оно оборвалось. И, несмотря на это, всё новые и новые поколения поэтов, взирая на русского гения, произносят: «Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе».
Гоголь — ещё один русский код. Его тихая украинская ночь и Невский проспект с фланирующими носами и бакенбардами. Его «горький смех» в пьесах и богооткровения в «Выбранных местах из переписки с друзьями»... Его срывы в бездну и небесные взлёты... Сожжение второго тома «Мёртвых душ», после чего часы русской прозы пошли по-иному... Автор уничтожил рукопись, чтобы из его невоплощенного замысла родился новый Гоголь, небывалый русский код — Достоевский.
Достоевский видел русского человека и во грехе, и в святости, и в азарте, и в молитве. Кто знает, какую тьму сдерживал писатель во время своих припадков, каких бесов он силился не пустить в жизнь? Может быть, в такие моменты Бог одолевал дьявола, воскресший Лазарь — Лужина и Свидригайлова, старец Зосима — Смердякова, Алёша Карамазов — Великого инквизитора. В этом полифонизме, в этой «множественности неслиянных голосов» нарождался христоликий, христоподобный герой.
Лев Толстой — тот, кто в своих философских поисках, религиозном бунтарстве показал, что писатель в России больше, чем «служитель муз», чем творец сюжетов и образов. Это — проповедник, которого, часто себе на беду, читатель возводит на амвон, превращает в пастыря, воспринимает как зачинателя нового вероучения. Офицер, обороняющий Севастополь, пахарь, идущий за плугом, великий труженик, склонившийся над черновиком, — во всём этом код русского писателя. Он должен жить долго, чтобы, десятки раз переписав изнуряющую рукопись, добиться того идеала, в котором поселится Русская Мечта.
Неотрывно смотришь на Спасителя с кодексом, молишься — и кажется, что на миг книга открылась. Какой яркий свет! Какая чистота! Лики и нимбы… Лествица среди облаков… Пусть не много успел увидеть ты на сияющих страницах. Верится, что другие сумеют узреть больше. Русская литература полна кодов и в прошлом, и в настоящем. И нужно добывать их как можно чаще, изъяснить их как можно глубже. Только бы не разучиться читать Божественный кодекс Русской Мечты.
Михаил Кильдяшов
Метки: православие, русская литература, Русская мечта
