Иеронимус Босх
Апрель 2nd 2010 -
Эпифания. Триптих. 1510 год. Масло по дереву. Мадрид, музей Дель Прадо.
Перед старой ветхой хижиной сидит Божья матерь с младенцем Иисусом на коленях. Перед ней три волхва (согласно средневековой традиции – три царя, персонифицирующих три континента: Азию, Африку и Европу): коленопреклоненный Мельхиор, Бальтазар и мавританский царь Каспар.
Фигуры переднего плана – Богородица с младенцем, три волхва и рядом с ними возносящие молитву Святой Петр и Святая Агнесса – создают литургическую группу: Богородица символически олицетворяет алтарь, Мельхиор справляет службу, остальные двое ему прислуживают. На заднем плане видны любопытствующие. Они всюду: на крыше строения, внутри него, за ним. Корона Бальтазара лежит на земле, у ног Божьей матери. На ней изображена профигурация распятия – жертвоприношение Авраама. Профигурацию Эпифании представляет и изображенная на одеянии Бальтазара сцена посещения Соломона царевной Шеба.
Через правую дверь хижины виден осел, смотрящий на младенца Иисуса, по-видимому, символизирующий въезд в Иерусалим Иисуса Христа во славе, восседающего на осле. Слева – полуобнаженная фигура в красной накидке, обнимающая дверную раму рукой, с золотой цепью на правой руке. Своим полуобнаженным белоснежным телом, загоревшим лицом, напряженным взглядом, предметами, которыми он вооружился и назначение которых откроется нам только, если мы проследим дальше его взгляд (и этого мы коснемся немного позже) –всем своим, выражающим готовность к чему-то телом он странным образом связан со сценой, представленной на переднем плане картины. Босх как будто намекает нам, что тот — каким-то образом — соучастник происходящего на переднем плане: мягким, почти незаметным движением рыжебородый выходит из строения и словно нарочно выставляет закрепленное на его ноге орудие. Рядом с ним, положив ему на плечо руку, стоит бородач с монголоидной внешностью, крайне сконцентрированным взглядом следящий за разворачивающейся перед ним сценой. Взгляд рыжебородого механически-неопределенный. Он не представляет собой альтернативу ни одной из рядовых или центральных фигур. Скорее он ее со-творенное или со-бытийное звено. Мы слишком упростили бы положение вещей, предположив, что орудие пытки, прикрепленное к его ноге, это указание на то, чтo в христианском мире спустя века должно разыграться от имени сцены, случившейся перед хижиной; хотя с другой стороны, мы не должны исключать и этого предупреждения. Странным образом рыжебородый является соучастником, и давайте постараемся хотя бы в некотором приближении разобраться в этом.
Всякое духовное событие – большого или малого масштаба – в самом себе подразумевает двойника, «своего иного». Духовно событие неизбежно раздвоено: существует само явление и существует его своеобразное отражение, его, если можно так сказать, имманентная чужеродность. Отражение гротескным образом повторяет явление, шаржируя то, отражением чего оно является. Подобно злу неоплатоников ему не присуще собственное существование, оно лишь уродливое отражение своего прообраза и рождено ущербностью первого. Иными словами, это ничто иное, как странная, но неизбежная альтернативная лингвистика духовного первоакта, рожденная в нем или вместе с ним, стремящаяся подменить его и стать полноправной. Именно это и придает ее существованию механически неизбежный и строго определенный характер. Она есть только то, что есть, и делает только то, что ей предопределено. Она может лишь лицемерно отступить, укрыться от взгляда, но она никогда не исчезнет. Если существует первообраз, существует и она. Они рождаются вместе. Если существует поклонение волхвов, то с неизбежностью существует и рыжебородый – с механическим холодным взглядом.
Иеронимус Босх. Осмеяние и коронование терновым венцом [1508-1510]. Лондонская Национальная Галерея.
Образ креста или мучений на кресте вместе со всеми другими смыслами подразумевает и иронию по отношению к окружающему миру. Ведь Христа на собственном образе распяли люди, которые требовали от него совершенно определенной вещи, а именно свершения чуда. Закон ироничен по отношению к тем, кого Спаситель именует родом лукавым.
Этот двойник в христианской традиции символизирован в образе Антихриста. Сын Врага Человечества и девственницы из колена Дана должен симулировать путь, пройденный Спасителем, и занять пространства, заброшенные человеческим усилием, разумом и нравственностью, использовать в свою пользу человеческое ожидание справедливости, земного рая и пр. Так, на паразитировании идеи Спасителя будет воздвигнуто его царство.
Культурный эквивалент центральной сцены картины Босха образует именно рыжебородый вместе с любопытствующими.
У Босха, как мы уже сказали, этот пафос дан во внешности монголоидного друга рыжебородого. Этим очерчиваются контуры инволюционного тупика, в котором может оказаться любая религиозность. Говоря иначе, сила этого закона дает начало двойнику, как социокультурной проясненности, и тем же самым дает импульс существованию «чужого», которого должно одолеть первичное событие, если оно хочет сохранить собственную проясненность и право на истину. Первичная встреча в пределах эпифании, разыгрываемая в сакральности переднего плана триптиха, перемещается, благодаря эманационной мощи рыжебородого, в образы заднего плана, где царствуют готовые к войне армии, безумие и помешательство. Инспирированная рыжебородым социокультурная артикуляция заявленной в эпифании исконной религиозности ложится в основу демонологии, образующей задний гротескный план неоплатонической эманации.
Иеронимус Босх Средняя часть триптиха «Воз сена». Прадо. Мадрид.
На втором плане праздник сакрального единства мира замещается рыжебородым со своим монголоидным товарищем, а на третьем – борющимися друг с другом псевдорелигиозными двойниками и лже-чудотворцами. За гармонией сфер следует, сперва, подозрение и напряжение, затем — боевой клич; радость от явления Спасителя оборачивается беспощадным боем духовно немощных за сохранение мгновенно пережитой высшей радости; задумчивость и покой переднего плана сменяется рокотом демонологических взаимных разоблачений; религия – имитацией религиозной жизни, ее социокультурными двойниками. Представленный в таком публичном толковании Спаситель является тем богом, чье «возвеличивание есть богохульство» (Мейстер Экхарт). У него уже нет ничего общего с младенцем, сидящим на белой ткани на коленях у Марии и смотрящим на Мельхиора. Этот раздвоенный образ Спасителя и сегодня ходит по земле и находит прибежище в подобном же раздвоенном сознании людей. Одной его стороной являются путь и истина, другой же – основа рабской морали, социокультурная симуляция идеи Спасителя, дающая гарантию безопасности усредненным мыслям и переживаниям. Никакой слуга не может служить одновременно двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне, говорит Спаситель (Евангелие от Луки 16.13). Именно в таком раздвоенном услужении оказывается человек со своим раздвоенным и усредненным сознанием. Мы имеем дело с публично санкционированным и всеобщим согласием принятым образом Спасителя, что сотворен господствующими в наших душах социокультурными императивами. Это плод всеобщего согласия дистанцированных от бытия, забывших смерть людей, которым они с нескрываемым гротеском стремятся заменить событие, разворачивающееся перед ветхой хижиной. Рыжебородый с его холеным телом, выряженным не без некоторой амбициозности в пурпурный наряд, как субстанцией питается именно этим осредненным согласием и этим же субстанциируется сам. Стоящий рядом с ним мужчина предельно напряжен в ожидании публичного приговора. Он ждет санкции на действие и борьбу во имя публичной истины. Именно этот на первый взгляд второго плана персонаж в той же серии картин Босха, посвященной страстям Господним, обретает многоликость и полный энтузиазма публичной истины сопровождает Спасителя к Голгофе. Он — орудие в руках рыжебородого. Именно с его помощью рыжебородому удается обратить античный «рационалистический экстаз» (Лосев) в софистическое интеллектуальное кокетство; заботу о спасении души – в испанский сапог; память о прошлом – в претеризм; радение о будущем – в ультралиберальный футуризм; сам же либерализм – в легализацию гомосексуализма и транссексуальные манипуляции; согласие с бытием – в идеологизированный экологизм; свободу – в ультралиберальный волюнтаризм. Биологическое клонирование же предоставило ему почти неограниченную перспективу для симулирования самой идеи человека. Но ведь и он сам продукт своеобразного метафизического клонирования, питающийся стихией публичного существования и с калькуляционной неизбежностью сам создающий ее, он — своеобразный гротескный двойник идеи церкви со своей паствой, доктринальной системой и богослужением. В этом смысле социальная культура (которая в наше время называется масскультурой) не что иное, как забвение культуры, подмена духовных усилий методологическим арсеналом формализованных интеллектуальных циклов, своей формальностью представляющих зеркальное отражение механической воли рыжебородого. Ведь формализованный интеллектуальный цикл появляется там, где господствуют отдаление, усредненность и уравнивание, где, если вспомним Мартина Бубера, мир никогда не дается как «ты», где существует лишь трагически далекое и отчужденное гомогенное «оно», подчиненное калькуляции и аналогиям. Ницшеанская смерть Бога и радикальное отрицание не только ценностей, но и самого места, которое они занимали, — симптом приближения той эпохи, когда в гомогенности внутреннего и внешнего пространств человеческая душа не в состоянии найти пристанище и подобно Вечному Жиду бродит в строю однородных точек, для нее не существует более основного закона ее существования: будущего, «чего-то иного», что могло бы ее оправдать. Ведь на самом деле именно это «нечто иное» и является ее пристанищем. «Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову», — сказано в Евангелии (Евангелие от Матфея, 8.20). Бытие, как буберовское «ты», дается нам лишь на мгновенье, когда таинственная метафизическая ностальгия убирает завесу публичного толкования, и если дается, наполняет наши души «избытком энергии», хотя по закону «несущей бедствия культуры» начинают действовать механизмы, в калькуляционной стихии плетущие публичные толкования.
Елена сказал:
Апрель 2nd, 2010 at 14:36
+++++