Воскрешение Лазаря. М.Достоевский
Апрель 1st 2010 -
Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее. Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими. Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен. Иисус, услышав то, сказал: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий. Евангелие от Иоанна
22 декабря 1849 года участников кружка Петрашевского, вывели на расстрел. «Шагах в двадцати от эшафота были врыты три столба. Троих первых повели к ним, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей». В следующей тройке, шестым стоит Федор Достоевский. Ему двадцать восемь лет. Он уже известный писатель. Осужден за чтение в кругу петрашевцев запрещенного письма Белинского.
«Над нами преломили шпаги. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что оставалось жить минут пять, не больше. Эти пять минут казались бесконечным сроком, огромным богатством. Казалось, что в эти пять минут я проживу столько жизней, что сейчас нечего и думать о последнем мгновении. Я вспомнил тебя, брат. В последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый!
Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Неизвестность и отвращение от нового, которое сейчас наступит, были ужасны. Но ничего не было для него в то время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь! Какая бесконечность! И всё это был бы моё! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!»
Загремела барабанная дробь, солдаты подняли ружья, и… В последний момент на плацу появился человек с известием: казнь отменить, заменить каторгой…
«Не помню другого такого счастливого дня! Я ходил по каземату, и всё пел, громко пел!» В тот же день Федор Михайлович пишет брату: «Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неумении жить. Как я не дорожил им, сколько раз грешил против сердца моего и духа. Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Брат! Клянусь, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему».
Конечно, с самого начала никто и не собирался казнить петрашевцев. Это была довольно безобидная организация. В том смысле, что о ней все знали. И даже «тайные планы» всем были известны. Юные борцы за справедливость собирались поджечь Петербург с разных концов, чтобы устроить бунт. Но не просто бунт, а бунт во имя Христа. С петрашевцами обошлись так сурово, чтобы не было повадно другим, нахватавшимся «модных идей» молодчикам. Вскоре и сам Достоевский станет стряхивать с себя «прогрессивный мусор»: «Атеисты, европейские либералы! – обращается он к Тургеневу и Белинскому. - Народ просвещаете, а в Бога не веруете!»
С одной стороны, глупая бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, зачем живет, и которая завтра же сама собой умрет… С другой стороны, сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, — и все это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству… «Преступление и наказание»
«Только мы расстались с братом, нас повели заковывать. Ровно в 12 часов, то есть ровно в Рождество, я в первый раз надел кандалы. Затем нас посадили в открытые сани, каждого особо, с жандармом, и мы отправились из Петербурга. Я пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности».
На одной из остановок Достоевскому первый раз в жизни подали милостыню. К нему подбежала маленькая девочка и со словами «на, возьми, несчастненький!» протянула копеечку. Память о ней Федор Михайлович сохранил на всю жизнь.
«В Тобольске, когда мы в ожидании дальнейшей участи сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили всё, всем пожертвовали ради высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой может быть. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием – единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал её иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного».
С этой маленькой книжкой в кожаном переплете Федор Михайлович не расстанется всю дальнейшую жизнь. Ее он опишет в своих романах. По ней Соня Мармеладова будет читать Раскольникову о воскрешении Лазаря. 6 ноября 1854 года пишет брату из Семипалатинска:
«Вот уже скоро 10 месяцев, как я вышел из каторги и начал мою новую жизнь. А те 4 года я считаю за время, в которое был похоронен живой и закрыт в гробу. Но это время прошло и выход из каторги представляется мне, прежде всего, как светлое пробуждение и воскресение в новую жизнь!»
Иисус же любил Марфу и сестру ее и Лазаря. Когда же услышал, что он болен, то пробыл два дня на том месте, где находился. После этого сказал ученикам: пойдем опять в Иудею. Ученики сказали Ему: Равви! давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идешь туда? Иисус отвечал: не двенадцать ли часов во дне? кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним.
Христос ждал два дня, чтобы позволить Лазарю умереть. Чтобы, воскреснув из мертвых, любимый Им человек стал обладать таким бесценным опытом, такой победой Божией, что уже ничто и никогда не смогло бы его поколебать.
Федор Михайлович очень любит и жалеет своего Родиона Раскольникова. Он рассказывает, как он отдает последние двадцать копеек городовому, чтобы тот отвез домой несчастную изнасилованную девушку. На суде вдруг оказывается, что еще студентом Родион помогал своему бедному и чахоточному товарищу, а когда тот умер, ухаживал за его больным отцом, поместил этого старика в больницу, а когда и тот умер, похоронил его. Из последних сил Раскольников молится… но он так нетверд, что ему еще очень многое предстоит пережить.
Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг так легко и мирно. «Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой мечты моей!» Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!
«Преступление и наказание»
Через несколько мгновений после этого Раскольников окажется на Сенной, и все начнется с начала… Герою Достоевского Господь тоже позволяет «умереть»…
Через десять лет после выхода из Мертвого дома Достоевский хоронит жену Марию Дмитриевну. «Не смотря на то, что мы были с ней положительно несчастны, — пишет он другу, — по её странному, мнительному, болезненному характеру, мы не могли перестать любить друг друга. Чем несчастнее были, тем боле привязывались друг к другу. Как ни странно, а это было так. Бросился я в Петербург, к брату, но через три месяца он умер. И вот я остался один, и стало мне страшно. Буквально – мне не для чего оставалось жить. Вокруг меня стало все холодно и пустынно. О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу, чтобы только уплатить долги брата и почувствовать себя свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно! Работа из нужды, из денег задавила и съела меня».
Внезапно Федора Михайловича осеняет идея! Он будет богат! Срочно нужно ехать за границу. За пять дней он спускает все деньги в рулетку. Идея рухнула? – Нет! – Говорит он себе, – просто играть нужно было по-другому. Прошло совсем немного времени, и вот уже летом 65-го он пишет Тургеневу следующее письмо: «Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич. Когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги. Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час 12000 франков. Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но 1000 франков действительно хотелось выиграть, чтоб хоть три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и все проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен. Мне стыдно и гадко беспокоить Вас собой. Но кроме Вас у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться. Обращаюсь к Вам, как человек к человеку и прошу у Вас 100 талеров. Стыдно Вас беспокоить, но когда тонешь, что делать?»
— Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?
— Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.
— И-и-и в Бога веруете? Извините, что так любопытствую.
— Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
— И-и в Воскресение Лазаря веруете?
— Ве-верую. Зачем вам все это?
На последнем вопросе Раскольников впервые запнулся. Порфирий задавал эти вопросы, чтобы напомнить своему собеседнику о монополии Бога на справедливость. О том, что нет никаких таких «необыкновенных» людей, которые имеют право решать, кого резать, а кого нет. «Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?» Порфирий пытается вернуть Раскольникова к нормальному христианскому пониманию жизни… Бог создал каждого человека другом Себе. И в каждом из нас друг Божий – Лазарь – когда-то жил. Жил надеждой, что эта дружба будет углубляться, расти, светлеть… Тщеславием, гордостью, «оригинальными» идеями мы постепенно убивали его в себе. И теперь сами порой чувствуем, как он лежит где-то глубоко-глубоко, пораженный смертью, и смердит.
«Положение мое ухудшилось до невероятности. Рано утром, мне объявили в отеле, что мне приказано не давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясняться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда, и что будет присылать мне только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный. Платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить.
Я жду больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать. Я каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтобы не подавать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!».
Через месяц Федор Михайлович пишет Каткову: «Многоуважаемый Михаил Никифорович. Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале «Русский вестник» мою новую повесть? Я пишу её в Висбадене уже 2 месяца и теперь оканчиваю. Действие современное. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы встают перед убийцей. Божья правда, земной закон берут свое, и он принужден на себя донести. Принужден, чтобы, хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям.
Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир.
Евангелие от Иоанна
Чтение Соней 11 главы о Евангелия от Иоанна, которое происходит на четвертый день после убийства, – кульминация «Преступления и наказания». «Не бойся, не отчаивайся, – говорит Соня Раскольникову, как бы продолжая мысль Порфирия, – потому что есть надежда. Тот друг Господень, который в тебе когда-то жил, который кажется сейчас безнадежно мертвым, может воскреснуть, как четверодневный Лазарь, от одного Христова слова, потому что Христос – это воскресение и жизнь».
Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило её. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его…
«Итак отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал Меня; Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший».
«Прошлого года, — пишет Достоевский, — я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принужден был продать право издания всего прежде написанного мною, но один раз, одному спекулянту, Стрелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я обещаю ему для издания приготовить роман, не менее 12 печатных листов, и если не доставлю его к 1 ноября 1866 года, то он, Стрелловский, волен в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё, что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения. Одним словом, эта статья контракта походила на те статьи петербургских контрактов при найме квартир, где хозяин дома требует, что если у жильца произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и, если надобно, выстроить дом заново. Я убежден, что ни один из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу. Тургенев умер бы от одной мысли. Но если б Вы знали, до какой степени тяжело портить мысль, которая в вас рождалась, приводила вас в энтузиазм – и быть принужденным портить её сознательно!»
Чтобы выполнять условие дикого договора, работу над «Преступлением и наказанием» пришлось отложить. Федор Михайлович этим даже бравировал – он любил доходить до предела, когда от него требовались уже нечеловеческие усилия. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!» Друзья советуют ему взять стенографистку.
«29 октября 1866 года, — вспоминала Анна Григорьевна (так звали новую помощницу Достоевского), — происходила наша последняя диктовка. «Игрок» был закончен. В течение 26 дней Федор Михайлович написал роман в размере семи листов в два столбца большого формата. На другой день, 30 октября, я принесла Федору Михайловичу переписанную вчерашнюю диктовку. Он порадовался, что листочков оказалось больше, чем мы ожидали, сообщил мне, что сегодня перечитает роман, кое-что в нем исправит и наутро отвезет рукопись Стелловскому».
30 октября – день рождения Федора Михайловича. 8 ноября – он сделал Анне Григорьевне Сниткиной предложение… продолжить с ним работу уже над «Преступлением и наказанием» и стать его женой.
Они хотели, было, говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и худых лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого. «Преступление и наказание»
Метки: Библейский Сюжет, Великий Пост
