Христианство без Христа

Апрель 4th 2016 -

Руслан Ткаченко

Роман Джорджа Оруэлла «1984» вошел в десятку самых продаваемых книг в России в 2015 году. В этом нет ничего удивительного – антиутопия «1984» всегда была популярной. Подозреваю, что и в предыдущие годы Оруэлл был одним из самых читаемых авторов прошлого века.

До наступления календарного 1984 года европейцы реально боялись этого романа, как боятся грозного предсказания. Джордж Оруэлл однажды уже показал свои способности к видению будущего в короткой заметке «Рецензия на «Майн Кампф» Адольфа Гитлера», которую он написал в 1940 году. Там он предсказал войну Германии с Англией и Россией, поражение в ней и разочарование немцев. Ещё раньше, в 1936 году, в работе «Памяти Каталонии» в последнем абзаце он пишет: «За окном вагона мелькала Англия, которую я знал с детства, заливные луга, ... ,  холённые лошади, …, мирные джунгли лондонских окраин… Англия спит глубоким безмятежным сном. Иногда на меня находит страх – я боюсь, что пробуждение наступит внезапно от взрыва бомб.», — что и случилось через несколько лет.

В отличие от других оракулов, которых ещё нужно правильно истолковать, Оруэлл всегда был предельно ясен. Убивающая простотой и реальностью конкретика делает его произведения уместным на все времена. Например, те технологии пропаганды, которые он описывает в своём романе, актуальны и в 60-е, и в 80-е, и в нулевые. Сегодняшняя популярность романа – яркое доказательство его современности. Оруэлла читают как прививку, как противоядие от того «ангсоца», которого стоит опасаться даже сегодня. Быть может, именно благодаря этой прививке мир пока ещё не скатился в антиутопию в стиле «1984».

Очарованные этой реалистичностью и простотой, многие наивно полагают, что роман Оруэлла – это яркая критика социализма. Особенно категорично звучало это утверждение на пике борьбы между соцлагерем во главе с СССР и капиталистическим англосаксонским миром. Однако это утверждение не вяжется с тем фактом, что сам Оруэлл был последовательным социалистом, причём настолько убеждённым, что полтора года воевал в Испании на стороне Объединённой Партии Рабочих Марксистов. Определяя свою позицию как демократический социализм, Джордж отвергал попытки скомпрометировать саму доктрину социальной революции. Он считал ошибочной практику осуществления этой доктрины, приводящую к тоталитарному государству сталинского образца. Вероятно, в своём романе Оруэлл намеревался уберечь мир именно от такого развития социализма, но перестарался и на долгие годы напугал целые поколения.

По идее, как убеждённый социалист, Джордж должен был бы вступить в полемику с фашизмом и с капитализмом, а не с социализмом. Именно они представляли реальную преграду для развития идей демократического социализма. Фашизм хоть и был только что побеждён, но с той победы к моменту написания романа прошло всего пару лет. Насколько живуч фашизм мы можем судить по событиям уже нашего века, а ведь в те времена фашизмом болели не только германские элиты. Капитализм так и вовсе является непосредственным соперником социализма. Зачем Оруэлл оставляет в покое чуждые ему идеологии и борется с близким ему социализмом; пусть с неправильным, но с социализмом? Почему он наносит огромный репутационный урон социализму, тогда как сперва не мешало бы свергнуть ненавистных капиталистов, а уж потом рядится, какому социализму быть?

Оруэлл любил заглядывать в будущее, и у него это хорошо получалось. Крах фашизма он предрёк ещё до Великой Отечественной. Можно предположить, что в персональном видении будущего у Оруэлла не было места фашизму. Не было там и капитализма, ущербность и недолгий век которого Оруэлл мог предугадывать. Возможно поэтому, вместо качественной критики капиталистического строя, Джордж весь свой талант направил на борьбу с «ангсоцем», чтобы расчистить путь истинному социализму.

Не скрою, первый раз я читал роман «1984» ещё в прошлом веке. Моя молодость позволила мне оценить линию сюжета и красоту слога, но не дала задуматься над нюансами социалистического строя. В те времена как раз закатывалось солнце Советского Союза, и Оруэлл воспринимался как оправдание разрушения «тоталитарного режима». Только через двадцать лет, когда пришло время читать всего Оруэлла, у меня возникла потребность перечитать роман «1984» ради попытки прочувствовать границу между желанным социализмом Оруэлла и социализмом Старшего Брата.

По иронии судьбы (под этим я понимаю волевой промысел Божий) непосредственно перед изучением «1984» я прочитал произведение Оруэлла «Дочь священника». Я вынужден нарушить право на незнание тех, кто ещё не читал этой книги, и кратко рассказать её суть. Героиня – единственное и уже не юное чадо одинокого священника. Фактически она была при нём как дьяконесса, не только ведя всё домашнее хозяйство, но и имея множество послушаний на приходе: от воскресной школы для детей и посещения прихожан на дому до вопросов по ремонту храма. При этом жизнь её был набожной, с постоянными молитвами и самоотверженным аскетизмом ради блага ближнего. По задумке немилостивого автора, Дороти (так её звали) однажды теряет память, пропадает из дома и долгое время скитается среди бедных сезонных рабочих, часто в голоде и холоде.  Жизнь и злоключения Дороти описаны Оруэллом с той же тоскливой реалистичностью, которая пугает нас в романе «1984». Заканчивается всё вроде бы хорошо: к ней возвращается её память её честное имя, её друзья и прежняя жизнь. Не вернулась только одна маленькая вещица. Дадим слово самой Дороти:

«Не так уж важно, что с тобой случается», — повторила она вслух. «Не слишком важно, если, например, холодно или еды маловато. Даже если действительно голодаешь, в тебе самом никаких изменений… О, конечно, тебе ужасно, мерзко, но по-настоящему разницы нет. То, что внутри творится, вот что важно… Изнутри отношение меняется. Я потеряла веру… Однажды пол года назад она вдруг почему-то исчезла. Всё, во что раньше верила, увиделось бессмысленным, даже каким-то глуповатым. Бог и всё остальное: вечная жизнь, небеса, преисподняя – всё. Всё исчезло!  Без всяких размышлений и вопросов, просто само ушло. Ну как ребёнком просто перестаёшь верить в эльфов. Я просто больше не смогла.»

Её собеседник, Варбутон, в этот момент беспечно пробурчал: «Ты и раньше не верила», — на что Дороти стала доказывать, что раньше она верила, вправду верила. Настолько верила, что даже сейчас сознает всю боль потери:«Мозг её бился над проблемой, тычась в глухие тупики. Ясно ведь — никакой замены вере нет; не годятся ни языческое преклонение перед стихией, ни примитивные штучки пантеистов, ни религия «прогресса» с прозрением сияющих утопий и железобетонных муравейников. Всё или ничего. Либо земная жизнь – пролог к чему-то Великому и Разумному, либо кошмар тёмной бессмыслицы.»

Может быть Дороти и удалось убедить Варбутона, что раньше она искренне верила, но ей не удалось обмануть самого Оруэлла. Он-то ведь точно знал, что не было у неё никакой веры. Иначе бы она не смогла жить по-старому. Невозможно представить себе человека, который на самом деле поверил в Христа и не изменил свою жизнь. Такой же нелепостью звучит предположение, что кто-то может потерять веру, но при этом сохранить прежний строй жизни. Дороти не только вернулась к прежней жизни (как это водиться у Оруэлла, с доскональной точностью, вплоть до запахов, воспроизведя все элементы из начала романа), но и сознательно отказалась от заманчивой и легкой возможности в корне её изменить. Эту возможность любезно предоставил ей Варбутон. Его предложение было настолько безупречным выходом из сложившееся ситуации, что невозможно заподозрить иную причину отказа, кроме первоначального безверия.

Далее автор разоблачает уже самого себя:

«Она поймала себя на мысли, что чересчур прониклась жалостью к своим бедам. Ах, какие охи-вздохи! Как будто вокруг не было людей в точно таком же положении! Да их по всему миру тысячи, миллионы – потерявших веру, но не утративших потребность в ней. «Половина дочек английских священников», — сказал Варбутон. Наверно он прав. И не только дочки священников. Множество тех, кто в болезнях, одиночестве, неудачах, грызущей тоске нуждается в опоре на веру и не имеет её. Быть может, даже замученные монахини, поющие «Аве, Марие», втайне не веруя.»

Утраченная опора, потребность в вере — ни это ли причина, по которой Джордж Оруэлл взялся защищать демократический социализм? После «Дочери священника» при прочтении «1984» в глаза стали бросаться уже не столько критика тоталитарного социализма, сколько элементы христианства, на которые, быть может,  хотел опереться Оруэлл, не имея самой веры. Я встретил множество таких элементов с первых же строчек и далее по всему роману. Я поймал себя на мысли, скорее даже на чувстве, что мне, как христианину, до определённого момента было довольно комфортно читать роман, если обращать внимания не на детали сюжета, а на эти элементы. Ещё раз акцентирую – было комфортно до ОПРЕДЕЛЁННОГО МОМЕНТА, и этот момент стал для меня кульминацией не только романа, но и всего Оруэлла.

Сегодня в общественно-политической полемике закрепилась традиция апеллировать к Гитлеру каждый раз, когда нет других аргументов. На предложение, допустим, усмирить обнаглевших мигрантов, обязательно кто-то скажет: «Да Вы, батенька, фашист!». Такой же убийственный аргумент подарил нам Оруэлл. «Большой Брат смотрит на тебя!», — примерно так будет звучать заголовок статьи с критикой, ну скажем, решения городских властей установить систему видеонаблюдения в общественных местах. Признаться, я удивлён, что аргумент Старшего Брата практически не используется критиками христианской церкви. Это же так удобно – связать элементы ангсоца из романа с христианскими догматами. Скажем честно – есть что связывать. Конечно, речь не о том, что в романе мы найдём богословски выверенные положения, кусочки Символа Веры или что-то подобное. Возможно, правильнее будет говорить о неком обывательском восприятии христианских догматов и реализации христианских принципов.

Взять хотя бы лозунг «Свобода – это рабство!». Такая мысль не редко приходит к человеку, который начинает знакомиться с христианством. Источником таких рассуждений могут являться такие высказывания из Писания: «Я – Павел, раб Божий… по повелению Бога…» (Титу, 1) Это любимое место у неоязычников-родноверов, которые самоутверждаются контрлозунгом: «Мой бог меня рабом не называл!». Однако христианину нет в том смущения и бесчестия, ибо человек служит либо Богу, либо дьяволу. Если он под властью сатаны, то весь опутан цепями страсти, а раб Божий получает свободу творить волю Божью добровольно. «Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов» (1 Кор. 22). Уместно напомнить, что чин крещения непосредственно связан с этим лозунгом. Во времена эпохи земной жизни Христа рабство было нормой во всех цивилизованных странах. Покупая нового раба, хозяин снимал с него одежды, совершал ритуальное омовение раба, давал ему новое имя и новые одежды. Интересно, что сама формула переименования раба звучала так: «Омывается раб своему хозяину ». Сам обряд крещения только на Руси называется «крещение», в Европе это звучит как «баптиста» — омовение (от греческого βαπτίζειν). Из этой традиции можно сделать вывод, что Бог выкупил человека из рабства сатаны, дал ему новое имя и новые одежды, как новый хозяин.  Есть иное осмысление, что не Бог называет человека рабом, но сам человек в желании спастись, как Блудный Сын, приходит к своему Отцу с готовностью служить, как раб, и Щедрый Отец прощает его и возводит в сыновство.

Министерство правды, которое занимается подлогом истории и фабрикует «первоисточники» — кому-то это кажется низостью, подлостью, а христианин может почерпнуть в этом упование спасения. Где-то на Небесах есть такое министерство, которое после покаяния все совершённые нами грехи стирает из истории, уничтожая первоисточники, «рукописания раздрав». Покаявшись, мы можем очиститься от грехов, как будто их не было в прошлом. Став, таким образом, чистыми, мы уже не грешим, изменив и своё настоящее, и своё будущее. «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», — гласит по этому поводу партийный лозунг из романа.

Двоемыслие – что может быть ближе разуму христианина?! Два взаимоисключающих утверждения, в которые нужно верить одновременно – в этом вся христианская догматика. Христос – абсолютный полноценный Бог и такой же полноценный человек, тождественный любому другому человеку. Богородица – сплошное двоемыслие: человек, родивший Бога «земное и небесное в купе соединившая»; дева зачавшая, по рождеству девой оставшаяся. Тертуллиан по этому поводу говорил так: «Сын Божий умер – верую, ибо это невозможно. Сын Марии воскрес – приемлю это, ибо это невозможно. Бог родился от земной женщины – это немыслимо и поэтому достойно веры». В служебных текстах мы сплошь и рядом можем встретить строки, подобные песнопениям на Крестовоздвижение: «Днесь висит на древе тот, кто на облаках подвесил землю… Венцем (терновым) облагается тот, кто облагает небо облаками…». А не двоемыслие ли, когда у монаха с сияющим от святости лицом спрашивают: «Что ты чувствуешь, когда удостаиваешься чести видеть ангелов?» — , а тот отвечает: «Чувствую себя самым большим грешником на земле, псом смердящим». А сколько мозгов поломалось при попытке осознать заповедь: «…кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее…» (Матф.16:25).

Незнание – это сила. Тут можно просто цитировать Евангелие: «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Матф.11:25), «Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1 Кор.1:19)

Мир – это война.Мир в душе и вокруг человека возникает тогда, когда человек ведёт непримиримую борьбу со своими страстями и грехами. И Голдстейн – главный враг Старшего Брата, предатель и отступник, бывший соратник Старшего Брата, когда-то почти равный самому Старшему Брату, который ушел в подполье, где руководил сопротивлением, «золотой телец» (голд – золото) – кто это, если не сатана? Разве не должен христианин вести борьбу с дьяволом и духами его? И двухминутка гнева — это ежедневное молитвенное служение, где мы благодарим Бога за избавление от «сети дьявольския» и «отрекаемся деяний лукавых».

Уж коли мы сравнили Голдстейна с сатаной, то скажем и «б» — конечно же Старший Брат — это мессия. Его плакаты-иконы повсюду, разных размеров и цветов, но все написаны по единым канонам «иконографии». Как христиане вешают иконы, где только могут себе это позволить, носят его изображение на себе; так и плакаты с изображением Старшего Брата преследуют нас… нет… следуют за нами везде и всегда. Как Христос, будучи Богом, называет нас братьями «Я уже не называю вас рабами… но я назвал вас друзьями» (Ин. 15:15), «кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат» (Матф. 12:48-50), так и Старший БРАТ почитает нас равными себе.

От агентов Старшего Брата, как от ангелов Божьих, не скроешься нигде. Они всё слышат, всё видят, всё записывают. Они знают даже твои мысли. Самый большой грех против Старшего Брата – мыслепреступление – и его не скроешь. Так и христиане верят, что Бог ведает наши мысли. Верят и практикуют ежедневное прошение о прощении за помыслы лукавые. Верят, что каждый их шаг открыт Богу, и все поступки припомнятся на Страшном Суде.

Герои Оруэлла знают, что совершают преступления против Старшего Брата, но сами же сознают, что тем самым они поступают плохо и достойны наказания. Верят также, что их дети будут надёжно и верно служить Партии и Старшему Брату, искренне радуются, когда дети «сдают» своих родителей. Так и христиане, видят свою греховность, просят Бога избавить их от страстей, верят, что их дети будут лучше, добродетельнее и посвятят свою жизнь служению Церкви и Богу.

Что касается отношений между полами, то общество ангсоца проповедует ту же скромность и сдержанность, какую можно найти у христиан. Христиане говорят, что семья – это малая церковь. Под этим понимают, в том числе, что в каждой семье есть священник (отец), помощник священника — дьякон (мать) и паства (дети), которых священник должен привести к Богу. Так же понимают семью и в романе — родители должны воспитать настоящих партийцев, и сексуальные утехи уместны лишь в рамках выполнения этой миссии. Конечно, отношение к браку и половым связям в христианстве достаточно сложное, в двух строчках не опишешь, но как похоже общепринятое поверхностное понимание христианской традиции брака с оруэлловским: «…половая жизнь, например, полностью регулировалась двумя новоязовскими словами: «злосекс» (половая аморальность) и «добросекс» (целомудрие). «Злосекс» покрывал все нарушения в этой области. Им обозначались блуд, прелюбодеяние, гомосексуализм и другие извращения, а кроме того, нормальное совокупление, рассматриваемое как самоцель. … рядовой гражданин … знал, что такое «добросекс», то есть нормальное сожительство мужчины и женщины с целью зачатия и без физического удовольствия для женщины. Все остальное — «злосекс».

Весьма кстати в этом отрывке упоминается «новояз». Через новые слова и речевые структуры  в романе собирались формировать нового человека. Но не этим ли занимались, например, Кирилл и Мефодий, когда вместе с азбукой принесли невиданные ранее слова, речевые обороты и даже грамматические структуры? Оруэлл выделил разговор о новоязе в отдельную главу, чтобы показать всю глобальность замысла, порой прямо апеллируя к религиозному опыту: «По своим воззрениям член партии должен был напоминать древнего еврея, который знал, не вникая в подробности, что все остальные народы поклоняются «ложным богам». Ему не надо было знать, что имена этих богов — Ваал, Осирис, Молох, Астарта и т. д.; чем меньше он о них знает, тем полезнее для его правоверности. Он знал Иегову и заветы Иеговы, а поэтому знал, что все боги с другими именами и другими атрибутами — ложные боги. Подобным образом член партии знал, что такое правильное поведение, и до крайности смутно, лишь в общих чертах представлял себе, какие отклонения от него возможны». Далее Оруэлл пишет: «Некоторые слова  обладали такими оттенками значения, которых почти не улавливал человек, не овладевший языком в целом. Возьмем, например, типичное предложение из передовой статьи в «Таймс»: «Старомыслы не нутрят ангсоц». Кратчайшим образом на староязе это можно изложить так: «Те, чьи идеи сложились до Революции, не воспринимают всей душой принципов английского социализма». Но это неадекватный перевод. Во-первых, чтобы как следует понять смысл приведенной фразы, надо иметь четкое представление о том, что означает слово «ангсоц». Кроме того, лишь человек, воспитанный в ангсоце, почувствует всю силу слова «нутрить», подразумевающего слепое восторженное приятие, которое в наши дни трудно вообразить, или слова «старомысл», неразрывно связанного с понятиями порока и вырождения.». Теперь давайте сравним этот пример с фразой из Евангелия: «Царствие небесное ну́дится, и ну́ждницы восхищаютъ е» (Мф.11:12) или «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют.» (1 Кор. 6:9-10). Сможет ли человек, живущий вне христианской традиции правильно «перевести» эти тексты?

А что сам Старший Брат? Он – аки Христос – «не хочет смерти грешника», и так же как Христос, он ждёт раскаяния и искренней любви к себе. Для тех, кто не справился с этой задачей в обычной жизни, существует Министерство любви. Это своего рода посмертные мытарства (православие) или чистилище (католичество). Как в мытарствах, человеку предъявляются все его грехи, как в чистилище, он пройдёт за них огненное очищение, и всё это ради того, чтобы в итоге воссоединится с Богом. При этом, заметьте, человеку не грозит смерть – в Министерстве любви не убивают. В романе некий О,Брайен, эдакий апостол Старшего Брата, так об этом говорит: «Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно». «Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас…», — и добавляет:«Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Не смей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть». Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считали невиновными — Джонса, Аронсона и Резерфорда — даже их мы в конце концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как … они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от страха, а только от раскаяния. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть, как они его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели умереть, пока их души еще чисты.» Читая такие строки, трудно не вспомнить апостола Павла: «каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня.» (1 Кор. 3:13-15).

Старший Брат хотел любви. Министерство любви, по большому счёту, только для этого и существовало. «Вы должны любить Старшего Брата. Повиноваться ему мало; вы должны его любить», — говорил О'Брайен. Любовь к Старшему Брату, любовь Старшего Брата — эта благородная цель оправдывала всё. Последние строчки романа поют гимн этой любви: «Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то, чтобы понять, какая улыбка прячется в черных усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата». Вечная бескомпромиссная любовь – разве не этого же хочет и Христос?

И вот тут наступает тот ОПРЕДЕЛЁННЫЙ МОМЕНТ! Каким образом Старший Брат добился этой любви?

«— Я предала тебя, — сказала она без обиняков.
— Я предал тебя, — сказал он.
Она снова взглянула на него с неприязнью.
— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким... таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то». А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.
— Думаешь только о себе, — эхом отозвался он.
— А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.
— Да, — сказал он, — относишься по-другому.
Говорить было больше не о чем.»

Это разговор двух когда-то влюблённых друг в друга людей. Что произошло с ними? Что привело их к предательству? Да простят меня читатели за объёмный текст, но тут необходимо процитировать целые куски из романа:
«— Нет, Уинстон, вы сами себя довели. Вы пошли на это, когда противопоставили себя партии. Все это уже содержалось в вашем первом поступке. И вы предвидели все, что с вами произойдет.
Помолчав немного, он продолжал:
— Мы били вас, Уинстон. Мы сломали вас. Вы видели, во что превратилось ваше тело. Ваш ум в таком же состоянии. Не думаю, что в вас осталось много гордости. Вас пинали, пороли, оскорбляли, вы визжали от боли, вы катались по полу в собственной крови и рвоте. Вы скулили о пощаде, вы предали все и вся. Как по-вашему, может ли человек дойти до большего падения, чем вы?
Уинстон перестал плакать, но слезы еще сами собой текли из глаз. Он поднял лицо к О'Брайену.
— Я не предал Джулию, — сказал он.
О'Брайен посмотрел на него задумчиво.
— Да, — сказал он, — да. Совершенно верно. Вы не предали Джулию.»

…

«Он вздрогнул и очнулся в ужасе. Между лопатками пролился пот. Он услышал свой крик:
— Джулия! Джулия! Джулия, моя любимая! Джулия!
У него было полное впечатление, что она здесь, И не просто с ним, а как будто внутри его. Словно стала составной частью его тела. В этот миг он любил ее гораздо сильнее, чем на воле, когда они были вместе. И он знал, что она где-то есть, живая, и нуждается в его помощи.»

…

«В коридоре послышался тяжелый топот. Стальная дверь с лязгом распахнулась. В камеру вошел О'Брайен. За ним — офицер с восковым лицом и надзиратели в черном.
— Встаньте, — сказал О'Брайен. — Подойдите сюда.
Уинстон встал против него. О'Брайен сильными руками взял Уинстона за плечи и пристально посмотрел в лицо.
— Вы думали меня обмануть, — сказал он. — Это было глупо. Стойте прямо. Смотрите мне в глаза.
Он помолчал и продолжал чуть мягче:
— Вы исправляетесь. В интеллектуальном плане у вас почти все в порядке. В эмоциональном же никакого улучшения у вас не произошло. Скажите мне, Уинстон, — только помните: не лгать, ложь от меня не укроется, это вам известно, — скажите, как вы на самом деле относитесь к Старшему Брату?
— Я его ненавижу.
— Вы его ненавидите. Хорошо. Тогда для вас настало время сделать последний шаг. Вы должны любить Старшего Брата. Повиноваться ему мало; вы должны его любить.
Он отпустил плечи Уинстона, слегка толкнув его к надзирателям.
— В комнату сто один, — сказал он.»

…

«— Вы однажды спросили, — сказал О'Брайен, — что делают в комнате сто один. Я ответил, что вы сами знаете. Это все знают. В комнате сто один — то, что хуже всего на свете.
Дверь снова открылась. Надзиратель внес что-то проволочное, то ли корзинку, то ли клетку. Он поставил эту вещь на дальний столик. О'Брайен мешал разглядеть, что это за вещь.
— То, что хуже всего на свете, — сказал О'Брайен, — разное для разных людей. Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу — да сто каких угодно смертей. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная.
Он отошел в сторону, и Уинстон разглядел, что стоит на столике. Это была продолговатая клетка с ручкой наверху для переноски. К торцу было приделано что-то вроде фехтовальной маски, вогнутой стороной наружу. Хотя до клетки было метра три или четыре, Уинстон увидел, что она разделена продольной перегородкой и в обоих отделениях — какие-то животные. Это были крысы.
— Для вас, — сказал О'Брайен, — хуже всего на свете — крысы.
Дрожь предчувствия, страх перед неведомым Уинстон ощутил еще в ту секунду, когда разглядел клетку. А сейчас он понял, что означает маска в торце. У него схватило живот.
— Вы этого не сделаете! — крикнул он высоким надтреснутым голосом. — Вы не будете, не будете! Как можно?
— Помните, — сказал О'Брайен, — тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака, и рев в ушах. Там, за стеной, — что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе признаться. Крысы были за стеной.
— О'Брайен! — сказал Уинстон, пытаясь совладать с голосом. — Вы знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?
О'Брайен не дал прямого ответа. Напустив на себя менторский вид, как иногда с ним бывало, он задумчиво смотрел вдаль, словно обращался к слушателям за спиной Уинстона.
— Боли самой по себе, — начал он, — иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделайте то, что от вас требуют.
— Но что, что требуют? Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?»

…

«Клетка приблизилась; скоро надвинется вплотную. Уинстон услышал частые пронзительные вопли, раздававшиеся как будто в воздухе над головой. Но он яростно боролся с паникой. Думать, думать, даже если осталась секунда... Думать — только на это надежда. Гнусный затхлый запах зверей ударил в нос. Рвотная спазма подступила к горлу, и он почти потерял сознание. Все исчезло в черноте. На миг он превратился в обезумевшее вопящее животное. Однако он вырвался из черноты, зацепившись за мысль. Есть один-единственный путь к спасению. Надо поставить другого человека, тело другого человека, между собой и крысами.
Овал маски приблизился уже настолько, что заслонил все остальное. Сетчатая дверца была в двух пядях от лица. Крысы поняли, что готовится. Одна нетерпеливо прыгала на месте; другая — коржавый ветеран сточных канав — встала, упершись розовыми лапами в решетку и сильно втягивая носом воздух. Уинстон видел усы и желтые зубы. Черная паника снова накатила на него. Он был слеп, беспомощен, ничего не соображал.
— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал О'Брайен по-прежнему нравоучительно.
Маска придвигалась к лицу. Проволока коснулась щеки. И тут... нет, это было не спасение, а только надежда, искра надежды. Поздно, может быть, поздно. Но он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на которого он может перевалить свое наказание, — только одним телом он может заслонить себя от крыс. И он исступленно кричал, раз за разом:
— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!
Он падал спиной в бездонную глубь, прочь от крыс. Он все еще был пристегнут к креслу, но проваливался сквозь пол, сквозь стены здания, сквозь землю, сквозь океаны, сквозь атмосферу, в космос, в межзвездные бездны — все дальше, прочь, прочь, прочь от крыс. Его отделяли от них уже световые годы, хотя О'Брайен по-прежнему стоял рядом. И холодная проволока все еще прикасалась к щеке. Но сквозь тьму, объявшую его, он услышал еще один металлический щелчок и понял, что дверца клетки захлопнулась, а не открылась.»

Возможно, мы только что прочитали самое реалистичное описание ада. Того самого ада, который ждёт грешников после смерти. Человек всегда задавался вопросом, что ждёт его после смерти, но при этом всегда знал ответ: «Это все знают. В комнате сто один — то, что хуже всего на свете». Конечно, это будут не крысы. На свете когда-то жил человек, который побывал там и вернулся к земной жизни. Это Лазарь четверодневный – друг Христа, который умер, и который был воскрешён Иисусом через три дня после смерти. Пóзднее греческое предание сообщает, что Лазарь после своего воскресения прожил ещё тридцать лет и был епископом Китийским на острове Кипре, где и скончался. По преданию, за всю жизнь после этого он не смеялся и даже не улыбался, потому что ВИДЕЛ, ЧТО ТАМ, В АДУ — «то, что хуже всего на свете». Что может быть хуже, когда душа, беззащитная, безтелесная душа, попадает в лапы свирепых бесов и этому «вы не можете противостоять, даже если бы захотели»?

Пытливый ум и чуткое сердце читателя уже наверняка распознали тот ОПРЕДЕЛЁННЫЙ МОМЕНТ, который категорично разделяет мир Старшего Брата и мир Христа. «Христианство» Старшего Брата никогда не станет истинным христианством, несмотря на все совпадения и параллели. Можно много рассуждать о догматах и учениях христианства, но без Жертвы Самого Бога все эти догматы вполне логично приведут к Старшему Брату. В момент, когда смерть заведёт нас в «комнату сто один» и скажет: «сделайте то, что от вас требуют», в этот самый момент Бог не станет ждать нашего предательства и малодушия, а ОТДАСТ СЕБЯ. Он Сам закроет нас Своим Телом. Не спрашивайте меня, что такое «хуже всего на свете» может предложить смерть Богу и что она от него потребует. Мне страшно об этом думать, ибо даже Христос плакал и просил пронести чашу сию… и пошёл на это.  У Старшего Брата нет ни желания, ни возможности поступить так же. Вся антиутопия Оруэлла – это христианство без Христа, без Его Жертвы. Демократический социализм Оруэлла, это, в конечном итоге, такая же утопия, как социализм Старшего Брата, ибо там тоже НЕТ ХРИСТА. Фашизм, демократия, капитализм – суть такие же утопии. Самая справедливая монархия приведёт к тирании Старшего Брата, если там не будет Христа.

Оруэлл искал для Дороти опору на веру, а нашёл для всех нас опору во Христе.

P.S.

Часто разводы и разрушения семей происходят о того, что в какой-то момент один из супругов, а может и оба, встречают какую-то проблему, где нужно перетерпеть, как кажется, то, что «хуже всего на свете». Не имея ни собственных сил, ни решимости принести себя в жертву, ни духовного опыта обращения к Богу, супруги прикрываются друг другом. Эта древняя ситуация преследует человечество со времён пребывания в раю, когда на справедливые претензии Бога Адам прикрылся женой: «Не меня, но жену, которую Ты мне дал!» Что происходит после этого, подробно рассказала Джулия: «А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так,… . Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты … согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе… А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.» Бог соединяет любящих мужчину и женщину, делает их одной плотью, или, как пишет Оруэлл «составной частью его тела». Бог слепил их из одного теста в самых первых актах Бытия, благословил этот союз во веки. Христос своё первое чудо сотворил именно на браке в Кане Галилейской, утвердив это благословение и заповедав своим священникам вязать эти браки на небесах. Когда возникнет соблазн прикрыться любимым человеком, вспомните, что Христос выкупил нашу любовь Большой  Ценой.

Метки: семья

Комментарии закрыты.