Пушкин и религия (продолжение)

Декабрь 9th 2015 -

Отношение Пушкина к христианству.

Провидение и Судьба

Еще одной проблемой, которую Пушкин решает как агностик, отступая от одного из важнейших догматов христианства, является проблема Провидения. Согласно христиан­ской доктрине, мироздание, жизнь общества и каждого человека устроены цeлесообразно и управляются разумной волей Всевышнего, преобразующего Хаос в Космос. Христианство в связи с этим отвергает и рационалистический детерминизм, предполагающий способность человеческого разума познать волю Бога, и античную идею бессмысленного Рока /Судьбы, отрицающую существование разумного начала в мироздании, и противопоставляет этим концепциям идею Божественного Провидения. Христианское учение также утверждает, что Бог не только всемогущ, но и всеблаг. Это значит, что и в истории, и в человеческой жизни действует моральный Закон высшей справедливости, согласно которому добро в конечном счете торжествует и вознаграждается, а зло наказывается.

Пушкину эти идеи были близки. Размышляя об истории Европы в стихотворении «Была пора: наш праздник молодой» (1836), он пишет:

Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.

Пушкин пытался понять смысл этой «таинственной игры». Признавая достоинства работ Гизо и других французских историков, он в то же время отвергал абсолютный исторический детерминизм. «Не говорите: иначе нельзя было быть, — писал он в рецензии на второй том “Истории…” Н. Полевого. — Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях <...> Но Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения» (VII, c. 100). Говоря о «странных сближениях» в «Заметке о “Графе Нулине”», Пушкин, по-видимому, имел в виду то обстоятельство, что восстание декабри­стов неожиданно натолкнулось на твердое сопротивление («случай»!), в результате чего по воле Провидения история России пошла по иному пути, чем предполагали декабристы.

Аналогичная идея о непостижимой человеческому уму «таинственной игре» Провидения является одной из основных и в «Борисе Годунове», которого Пушкин писал в те же годы, что и «Графа Нулина». В пушкинской трагедии рационалист Борис не может понять, почему народ отворачивается от него, несмотря на все его благодеяния, и думает, что все дело в том, что «Всегда народ к смятенью тайно склонен». Однако в действительности Борис становится жертвой «таинственной игры» иррациональных исторических сил, справиться с которыми он не в состоянии. Появление Самозванца оказывается всего лишь тем непредвиденным «случаем», с помощью которого Провидение осуществляет свою волю. Самозванец просто интуитивно «угадывает» и выполняет ее.

Наряду с христианской идеей Провидения, в «Борисе Годунове» присутствует и ее моральный компонент. Будучи глубоко религиозным человеком, Борис приходит к заключению, что виною смуты является его преступление — убийство законного наследника престола царевича Димитрия. Такого же мнения придерживаются и «представители» народной совести — инок Пимен и Юродивый, говорящий в лицо Борису: «Нельзя молиться за царя Ирода». Впрочем, Пимен считает, что виноват не только Борис, но и народ: «Прогневали мы Бога, согрешили: / Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли». Так в трагедии появляется и разворачивается тема греха и Божьего наказания за него. Непомнящий и многие другие пушкинисты полагают, что религиозно-моралистиче­ское истолкование трагедии Бориса Годунова и России в целом принадлежит Пушкину. Это утверждение представляется мне спорным, поскольку, как известно, по мнению Пушкина, автор трагедии, «беспристрастный, как судьба <...> не должен <...> клониться на одну сторону, жертвуя другой <...> Не его дело оправдывать и обвинять <...> Его дело воскресить минувший век во всей его истине» (VII, с. 151). Тем не менее следует признать, что определенные основания для такой интерпретации пушкинской трагедии у исследователей есть.

И уж совершенно очевидно, что христианский моральный закон выявляет себя в таких пушкинских сказках, как «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о мертвой царевне». В первой из них жадная старуха остается у разбитого корыта, а во второй и третьей, вопреки козням «злых жен», королевич Елисей спасает свою невесту и женится на ней, а царь Салтан воссоединяется со своей женой и сыном. Таким образом, зло наказывается, а добро торжествует в полном соответствии с народными представлениями о должном.

Этот же закон осуществляется и в таких «Повестях Белкина», как «Метель», «Барышня-крестьянка» и «Станционный смотритель». В «Барышне-крестьянке» Пушкин обыгрывает ситуацию шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта», но вместо трагедии пишет идиллию: конфронтация враждующих семей заканчивается вполне благополучно и влюбленные соединяются к полному удовольствию читателя. В «Метели», где, как и в некоторых других произведениях Пушкина, метель является образом иррациональной стихии, тоже присутствует счастливая развязка: то, что казалось Марье Гавриловне ужасным недоразумением, обернулось счастливым браком. Одним словом, все получилось, как у Жуков­ского в его балладе «Светлана»:

«Лучший друг нам в жизни сей
Вера в Провиденье.
Благ Зиждителя закон:
Здесь несчастье — лживый сон;
Счастье — пробужденье».

Примерно то же самое происходит и в «Станционном смотрителе». Мрачные предположения Самсона Вырина, основанные на его жизненном опыте и библейской истории о Блудном сыне, не оправдываются: Дуня выходит замуж за любимого человека, богатого офицера Минского, и становится счастливой женой и матерью.

Идея благого Провидения сближает эти повести со сказками, и неудивительно, что все три незамысловатые истории рассказаны простыми людьми, чье миропонимание близко народному сознанию. Сказочное начало, связанное с идеей существования благого Провидения, ощущается и в «Капитанской дочке», где, кстати, повествование тоже ведется от лица «простого человека» Петра Гринева. На это впервые обратила внимание Марина Цветаева в «Пушкине и Пугачеве»; о внутренней близости «Капитанской дочки» к волшебной сказке пишут  так же И. Смирнов и В. Сквозников³² .

Значит ли все сказанное выше, что Пушкин безоговорочно верил в разумность Божественного миропорядка и в благое Провидение? Именно это утверждают Непомнящий и Сквозников, и на первый взгляд кажется, что так оно и есть, тем более что в пушкинской лирике мы находим некоторые тому подтверждения. Так, например, в «Арионе» он упоминает о своем чудесном спасении (к этому можно добавить реальную или вымышленную историю о перебежавшем дорогу зайце), а в ранней редакции стихотворения «…Вновь я посетил», говоря о ссылке в Михайловское, пишет:

Но здесь меня таинственным щитом
Святое Провиденье осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.

Однако пушкинское миропонимание и в этом вопросе нередко отличается от христианского. Дело не только в том, что он был суеверен и, как и его Татьяна Ларина, верил в приметы и вещие сны. У Пушкина, который не был склонен к мистицизму и отличался ясным и трезвым умом, мы встречаемся, как указывалось выше, с элементами фантастики: материализацией духов и общением живых людей с мертвыми, о чем писал Гершензон в «Тени Пушкина». Еще важнее то, что Пушкин подчас воспринимал и изображал жизнь как иррациональную и бессмысленную стихию, управляемую жестоким Роком. В «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» он сравнивает ее с «мышьей беготней», смысл которой он тщетно пытается понять, а в письме Вяземскому по поводу смерти его ребенка пишет: «Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее, не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто» (X, с. 160). Эта стихия иногда воплощается у него в символические образы метели («Бесы», «Зимний вечер», «Капитанская дочка»), чумы («Пир во время чумы») или наводнения («Медный всадник»), народного бунта («Борис Годунов», «Капитанская дочка») или любовной страсти, но, какой бы образ она ни принимала, она всегда враждебна человеку, бессильному перед властью Судьбы.

Впервые тема Рока появляется у Пушкина в «Цыганах», где иррациональная стихия любовной страсти становится источником трагической развязки. История старого цыгана и заключительные стихи поэмы: «…И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет» — придают ей универсальный характер и, как заметил Вяземский, отзываются античной трагедией Рока. Трагична развязка и «Медного всадника», где дикая сила наводнения губит и Евгения, и его возлюбленную и приносит бедствия прекрасному городу на Неве. Необоримая власть Судьбы проявляет себя и в загадочном «Золотом петушке», и в «Борисе Годунове», где Борис оказывается жертвой не бояр, и не поляков, и даже не Самозванца, а Рока, бессознательным орудием которого является народ. И наконец, нечто похожее можно увидеть в «Пиковой даме», где карточная игра, как об этом писал Ю. Лотман, является поэтической метафорой жизни с ее взлетами и падениями, с ее непостижимостью и подвластностью таинственным иррациональным силам, о которые разбиваются самая могучая человеческая воля и самая сильная страсть³³ .

Серьезные сомнения Пушкина в существовании благого Провидения приводят его подчас к прямому бунту против Бога, как это происходит в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный», где он называет Его власть «враждебной». Это не легкомысленное и шутливое богохульство, как в «Гавриилиаде», а прямой вызов. И недаром митрополит Филарет обратил внимание именно на это стихотворение и в своем «Ответе» перевел вину за трагическое восприятие жизни на самого поэта. Правда, «Дар напрасный» — единственное стихотворение Пушкина такого рода, но его слегка ироническое отношение к наивной вере рассказчиков «Повестей Белкина», а главное, амбивалентное отношение к бунтарям против миропорядка³⁴ свидетельствуют о том, что появление в его творчестве богоборческих мотивов не было данью минутному настроению.

Таким образом, отношение Пушкина к христианству было далеко не простым и не однозначным. Об этом можно судить не только по сказанному выше, но и по тому, как реализуется в его творчестве мотив видения, то есть некоего откровения через зрительный образ. С одной стороны, в его произведениях часто встречаются кошмарные видения и сны, которые открывают иррациональную, демоническую, «ночную» основу бытия. Таковы сны Германна, Татьяны Лариной и Петра Гринева, «явления» Демона в «Демоне», Медного всадника, Командора в «Каменном госте», Черного человека в «Моцарте и Сальери». С другой стороны, многие видения, например в стихотворениях «Пророк», «А. П. Керн», «Мадона», «Странник», «Ангел», «Жил на свете рыцарь бедный...» и др., открывают прекрасное, идеальное и, возвышая душу, приближают к Богу.

Примечания:

²⁵ Васильев Б. А. Указ. соч. С. 35.
²⁶ Это очень напоминает Пестеля, который в разговоре с Пушкиным заметил: «Сердцем я материалист, но мой разум этому проти-
вится».
²⁷ Гершензон М. Избранное. Т. 1. Мудрость Пушкина. М. — Иерусалим, 2000. С. 164.
²⁸ Там же. С. 167.
²⁹ Гершензон М. Указ. соч. С. 172.
³⁰ Там же.
³¹ Гершензон идет еще дальше, утверждая, что «представление Пушкина о загробной жизни в целом и в частях насквозь <...> атавистично; именно так рисовал себе загробную жизнь человек каменного века» (там же, с. 176).
³² См.: Смирнов И. П. От сказки к роману // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XXVII. Л., 1973. С. 304—320; Сквозни-
ков В. Д. Указ. соч. С. 127—128.
³³ Подробнее об этом см. мои статьи «“Борис Годунов” в свете исторических воззрений Пушкина» и «Иррациональное в “Пиковой даме”» в кн.: Раскольников Ф. Статьи о русской литературе. М., 2002.
³⁴ См. об этом мои статьи «Преступник как трагическая фигура в творчестве Пушкина» и «“Пир во время чумы” в свете проблемы демонизма у Пушкина» в указ. книге.

Назад /   Окончание

Метки: Пушкин

Pages: 1 2

Комментарии закрыты.